друга в придорожном песке. Оба были темпераментны, но отходчивы, так что отношения от драк практически не портились. Каким-то чудом даже один и тот же велосипед у меня много лет был на ходу, хотя толстяк Мишка и всё время падал на него, и сворачивал колёса в восьмёрку.
Мишка считался в семье «инфант террибль», так что Эммочку и Бориса Михайловича наши с ним потасовки не смущали, а когда я пошла в математическую школу, то все нерешённые задачки по физике и математике я спокойно несла профессору. Мишка тоже в накладе не остался: на спор со мной он обжирался пирогами моей матери, когда в лесу шла черника. Зато я «пасла» профессора, когда мы ехали за чем-нибудь в соседний посёлок на велосипедах, а Эммочка ждала нас дома, выдав мужу список покупок. С сопровождением профессор возвращался с продуктами по списку и вовремя, а один мог застрять в малиннике и привезти домой сквашенный на жаре кефир и рассказ о том, какие физические законы он нашёл в поведении продавщицы.
Со временем я, как и все, привыкла к странностям Бориса Михайловича и считала его милым, но неспособным к реальной жизни чудаком. И в тот год, когда я загрузила его на всё лето зубодробительной задачкой, я в благодарность взяла его собирать чернику на свои заветные поля. В те времена дело шло к перестройке, в Эстонии стало назревать национальное движение, и эстонцы вспомнили, что были присоединены к Союзу насильно. На улице в посёлке можно было услышать вслед слово «захватчик», а бадминтонную площадку местные детки пару раз залили тухлой простоквашей. В общем, всё это было неопасно, но неприятно.
И вот мы засели в черничник, я занялась ягодами и вдруг услышала крик профессора: «Ложись!» Обернулась и увидела: Борис Михайлович с хитрым, но напряжённым выражением лица залёг в ложбинке, глядя в ту сторону, где на тропинке вдалеке между сосен двигаются эстонцы — оттуда были чуть слышны обрывки прибалтийской речи. Я рассмеялась тому, что профессор шалил, и спросила, откуда это у него такие военные замашки. «Кто не окопался, тот погиб», — полусерьёзно ответил он мне. «Вы воевали?» — удивилась я. «Конечно!» — был ответ. Оказалось, что моложавый и спортивный ныне профессор Великую Отечественную застал лет в шестнадцать, прошёл её всю, проявил храбрость и смекалку на полях сражений, а от врагов отделался лёгким ранением. Тут я сообразила, что в бадминтон он меня учил играть, уже перевалив за пятьдесят лет. Я сопоставила всё это и прониклась серьёзным уважением к профессору и в тот раз даже собрала чернику и за себя, и за него.
И вот к концу лета у профессора произошёл прорыв. Сияющий Борис Михайлович пришёл ко мне и сказал: «Ну, что же, я нашёл тебе три решения. Первое сложное и требует высшей математики, которую ты не знаешь. Второе — длинное, оно вполне решается известными тебе средствами, и от тебя его, скорее всего, и ждут. А третье решение — красивое, оно требует тех же знаний со смекалкой. Вот его-то я тебе и расскажу». И вылепил на моих глазах красивое решение, как кувшин из глины, ловко вертя его на круге моих школярских знаний.
Много лет спустя в Греции я увидела мастера, который точно так же превращал реальный кусок глины в кувшин на совершенно реальном вертящемся круге. Мне нравится глина — её здорово мять руками. Мастер брал кусок, клал на круг и. священнодействовал.
Вокруг стояла масса других посудин — кувшины, вазы, скульптуры, какие-то предметы непонятного мне назначения — и экскурсанты, которые проходили мимо гончара толпами каждый день, увозя плоды его волшебства в разные концы света.
Думаю, он различал нас почти как куски глины на своём станке: вот деловые японцы, обвешанные техникой, вот любопытные русские, вот шумные итальянцы, вот медлительные скандинавы. Вот чёрные прошли, белые пришли, а жёлтые на подходе. Греческое солнце, горы и глина на круге — это мир и реальность, а туристы — как ручей, текущий по каменистому ущелью: мгновение — и он их больше никогда не увидит.
Когда я подошла, мастер как раз крутанул круг и стал колдовать над глиной — вверх, внутрь, здесь поуже, там пошире, затем в медленном кружении посадил дырочки тут и волны там, остановил круг — приделал ручку, добавил закорючку — и шедевр готов. Туристы захлопали в ладоши, гончар улыбнулся, и мы повалили в зал, где стояли уже обожжённые и раскрашенные игрушки, иконки, дудки, кувшины и чашки. Я обошла всё один раз, потом другой. И не стала ничего покупать. Говорят, на Востоке покупатель может купить у художника не только шедевр, но и — за отдельную плату — право увидеть процесс его создания. Я в тот раз купила процесс.
Как и гончар, Борис Михайлович, якобы не замечавший реальности, в то давнее лето слепил на моих глазах своё красивое решение со смекалкой, близкой к волшебству. Под впечатлением от этого я тем же вечером пела профессору дифирамбы на Эммочкиной кухне и даже втолковывала Мишке логику гениальных математических ходов. Гуманитарная семья профессора поняла идею в общих чертах и заявила, что в поэзии красоты и логики больше.
Их логику мы с профессором сразу отмели, и тут я вспомнила историю: «От знаменитого математика Колмогорова аспирант как-то ушёл в поэты, так профессор на это сказал: мне всегда казалось, что для математики у него недостаточно воображения». В ответ на этот выпад Мишка кинулся доказывать что-то про величие музыкального воображения, Эммочка рассмеялась, а Борис Михайлович запомнил.
С этого момента, если семья корила профессора за то, что он купил кефир вместо сыра, он отвечал: «У вас просто не хватает воображения». И Эммочка в ответ лепила красивое решение для семейного завтрака на основе своих знаний со смекалкой. Или со сметанкой — что профессор принесёт, из того и готовит. Профессор тоже не капризен — ест, что дают, и думает о своих интегралах. А обжора Мишка научился у моей мамы готовить и, если не лень, печёт себе плюшки сам — большой уже. Даже очень большой — с тех пор прошло много лет.
Я давно бросила математику в пользу журналистики и литературы, плавно перейдя из окружения Бориса Михайловича в Эммочкин круг — и смирившись с шуточками насчёт недостатка математического воображения. Мишка живёт в Москве и выступает на лучших сценах страны и мира. Перец с Робертино вместе с половиной профессорской родни уехали в Штаты и шлют открытки к Рождеству. А вот Эммочка с профессором остались в России. Они оба на пенсии, но по-прежнему работают: она переводит, он двигает науку.
И Эстония вроде бы осталась на той же территории, там те же леса, то же море и такие же белоголовые детки бегают по деревням. Только теперь всё это — отдельное государство. Говорят, нас принимают там как туристов из соседней страны, приносящих казне доход, — и никаких проблем. Только вот за горячее время Перестройки московская и питерская интеллигенция отучилась туда ездить. И сейчас я всё вспоминаю своё эстонское детство и думаю — а стоит ли входить в это море дважды?
Наверное, самое красивое решение моих волнений — оставить всё в памяти, как есть, и приехать в Лаахемасский заповедник так, как будто я там никогда не была. И жить дальше в том мире, который дружелюбный Бог предлагает моему вниманию. Я с детства представляла Его учёным физиком с римским профилем Бориса Михайловича — и, пожалуй, эту картинку в своей голове менять не хочу.
Главный герой
Я попала в этот дом случайно, на последнем курсе МГУ, когда бывший одноклассник Женька пришёл
