— Понимаю.
— И слава богу. Раз понимаете, гоните его в шею, и никаких задушевных бесед. И не обещайте ему быть другом. В таких случаях с дружбой не получается. Хорошо?
— Хорошо.
До темноты Пал Палыч просидел в кресле перед холодным камином. Он сидел прямо, не опираясь на спинку кресла, положив ладони на колени. Ему казалось, что он ни о чем решительно не думает и что он слышит музыку. Последнее было странным его свойством: он столько лет прожил на людях, в ресторанах, что теперь музыка всегда звучала в его ушах. Стоило ему остаться в пустой комнате, как начинала играть музыка. Он размышлял под звуки давно слышанных мелодий. Он считал на счетах, ходил по улицам, ездил в трамваях, пил, ел — и всегда играла музыка. Это была далекая, нечеткая, расплывчатая мелодия. Ритм ее менялся в зависимости от его душевного состояния. Иногда это была плясовая музыка. Иногда это было что-то густое, медное, минорное. Иногда били только барабаны. Иногда пела флейта.
Вероятно, он просидел в кресле очень долго, потому что руки у него онемели и по левому колену бегали мурашки, вся нога отекла. Он сидел с закрытыми глазами и порой вспоминал, что очень бы хорошо выкурить папиросу, но ленился или даже не мог пошевелиться. Потом его стала мучить мысль, что теперь он уже никогда не сможет пошевелиться, что он остался здесь «навеки», и мучительная эта мысль все же была настолько ему приятна, что он нарочно не пытался пошевелиться.
Музыка все играла.
Пал Палыч напряженно вслушивался и узнал мотив… Этот мотив был всегда ему чем-то неприятен, но сейчас то мучительно-тревожное, щемящее и как бы щекочущее, что было заложено в плясовой, явилось будто бы «избавлением», как он подумал, и помогло ему подняться, пройтись по комнате, наполненной весенними сумерками, и закурить папиросу.
Далекий оркестр смутно и не в темпе играл «Куманечек, побывай у меня» со странными, длинными вариациями:
Эту песню часто заказывали подгулявшие купцы, пили под нее шампанское, разбивали зеркала, плакали, пускались в пляс.
Пал Палыч стоял, вслушивался. Потом открыл окно. Во дворе было тихо, стекла окон напротив холодно и неприятно блестели. А плясовая все приближалась, и все непонятнее были вариации, все тревожнее и острее звучал какой-то свистящий инструмент.
Он стал ходить по комнате, ежась и потирая затекшие руки, и стал напевать песенку сам, для того чтобы не было страшно, но то, что он напевал, никак не приходилось в лад тому, что теперь наполняло уже всю комнату, и Пал Палыч бросил напевать. Но вдруг ему пришло в голову, что можно ведь зажечь электричество, он повернул выключатель, и плясовая сразу притихла, будто бы ее играли за дверью, а дверь теперь закрыли. Но она все-таки еще продолжалась где-то далеко — так бывает, когда путник летним вечером приближается к городу, к маленькому, уездному, город далеко за рекой, и едва-едва там в городском саду бухает маленький жалкий оркестрик.
«Я схожу с ума», — подумал Пал Палыч.
Он повернулся, увидел себя в зеркале, подошел поближе к холодному стеклу и сделал гримасу.
Теперь было совсем тихо.
Так тихо, что шумело в ушах.
— Поля, — крикнул он, — Полина!
Никто не отвечал.
Он вышел в коридор, в кухню. Капа на плите чистила бежевые туфли и пела:
Ему показалось, что она взглянула на него с сожалением.
— Вы Полю не видели? — спросил он.
— Полю? — рассеянно ответила она. — Нет, не видела.
— Так, — сказал он.
Ему не хотелось уходить из кухни.
пела Капа.
Ее голос был нисколько не похож на голос Антонины, но все же он спросил:
— Вы это умеете петь, Капочка? Знаете, Тоня поет? Как это?
Он не мог вспомнить.
— «Жигули»? — подсказывала Капа. — «Никому не рассказывай»? «Дремлют плакучие ивы»? Или что, Пал Палыч?
Но ему уже не хотелось, чтобы она подсказала.
— Куда это вы собираетесь?
— Гулять, — сказала она, — а что?
Он молчал.
— Тоня дома? — спросила она.
— Нет.
Капа села на стул, сняла шлепанцы и надела начищенные туфли.
Потом она немного приподняла обе ноги и сказала, разглядывая носки туфель:
— Ай, какие некрасивые.
Нет, она, конечно, еще ничего не знала.
Пал Палыч поставил примус на плиту, сдул с него копоть, налил бензину и зажег. На синем пламени он слегка погрел руки, потом качнул поршнем. Горелка зашипела. Он еще качнул. Синий венчик возник над горелкой.
«Это, конечно, Татьяна, — подумал Пал Палыч, — это она ее свела с кем-нибудь. Хотя, впрочем…»
— Капа, — сказал он, — Тоня от меня ушла.
Капа обернулась.
— Да, да, — сказал он, — всему конец.
— Ну вот, — пробормотала она, — что вы такое говорите?
— То и говорю. С кем она спуталась?
— Как с кем?
