вдесятеро, коли есть догляд. А догляд, как я считаю, есть, и уменье, поскольку хозяин всегда хочет уметь. А раз хочет, — значит, и может, и умеет, вот как я автоматически ставлю вопрос, и пусть мне возразят, если я высказался неправильно.
Но пойду дальше!
Удалось нам, и это вы, товарищ Щупак, знаете, запастись складскими помещениями под картофель. Удается помаленьку и свиноводство.
Но хвастаться еще особенно нечем. Это я точно говорю. И есть даже у нас крупные просчеты и недоделки именно в увеличении калориями и витаминами за счет вкуса и потребительских наклонностей нашего трудящегося клиента. А на вкус плевать мы никому не позволим, не позволим, хотя с термометром, барометром и другой разной техникой нашему брату шефу куда как спокойнее. Да и если дело только в витамине, то можно договориться и до того, чтобы клиент наш встал на четвереньки и принялся за травку, вроде овцы или вола. И тут у нас происходит борьба, крупная борьба, и еще не законченная. И тот, который считает, что поварское дело — пустяки, тот, кто думает, что это все легко и просто, — с такими нам не по пути. Мы будем искать и полезность, и вкус. А что касается до продовольственных и иных затруднений, на которые так любят некоторые ссылаться, то затруднение — дело временное. Пойдут по нашим полям трактора, снимем мы неслыханные урожаи, дадим невиданное поголовье разного скота, получим молочные продукты до отвала, вот тогда и спросят с нас: а готовить вы умеете прилично для трудящегося народа? Или только для бывших адмиралов-баронов или интуристов? Как вы лично считаете, товарищ Щупак?
Вишняков кончил свой сердитый рассказ, выпил залпом остатки чая, сказал, поднимаясь:
— Извините, заговорил вас. Но только вопрос этот, насчет настоящей поварской школы, еще будет поднят на принципиальную высоту, вот увидите…
Женя проводила его до двери, вернулась и негромко спросила у Антонины:
— Ну как, Тоня?
— Удивительно…
Сема Щупак зевнул, потянулся, сказал улыбаясь:
— У нас тут все, Антонина Никодимовна, удивительно. Думаете, я не удивительный?
Пришел Сидоров, весело объявил с порога:
— Братцы, а кого я сейчас видел! Альтуса, собственной персоной. Он тут ненадолго, приехал из Ташкента и скоро уезжает. Наверно, наведается…
Антонина вдруг ужасно покраснела, Сидоров заметил, спросил:
— С жиличкой родимчик? А, Женя?
— Ты его знаешь, что ли? — спросила Женя.
— Знаю. Немного знаю, но давно.
Поднялась и ушла к себе.
2. Первый месяц
Утром Сидоров осведомился у нее, хочет ли она всерьез работать или решила учиться «на потом».
— Как это «на потом»?
— Ну, знаете, у вас еще могут быть разные искания. Вы ведь не нашли себя. Вы еще можете обнаружить у себя музыкальный слух и пойти учиться на арфистку. Разное бывает.
— Перестань, Ваня! — попросила Женя.
Антонина молчала.
— Будут искания?
Сидоров любопытно и недружелюбно смотрел на нее и пускал кольцами табачный дым.
— Ну?
— Я не знаю, — сказала она, — я бы хотела работать, если можно.
— Можно, — строго сказал Сидоров.
Она опять замолчала.
— Удивительно ты противно все-таки робеешь, — сказал Сидоров, — просто гнусно.
Потом он потушил окурок, разогнал ладонью табачный дым, особенно как-то причмокнул и начал говорить. Антонина слушала, стараясь не проронить ни одного слова, — глядела Сидорову в лицо не отрываясь, даже дышать старалась потише. Кончив, он вопросительно на нее посмотрел.
— Я подумаю, — сказала она, — можно? Я вам через час скажу. Я немножко, часик подумаю.
— Думай.
В своей комнате она заперлась и легла ничком на кровать. Ей было очень жарко и неудобно, и сердце билось сильно, точно у самого горла. «Думать, думать, — говорила она себе, — думать», — и не могла сосредоточиться. Она то видела перед собою Сидорова, то представлялось ей, что она все потеряет, все казенные деньги — «суммы», как говорил Сидоров, — то ей вдруг начинало казаться, что все вздор, чепуха, злые, глупые шутки.
Постучали.
Она открыла и, не глядя на Женю, вновь легла в постель ничком. Женя села рядом и, гладя ее по спине, стала что-то говорить сурово и убедительно.
— Что? — спросила Антонина.
— Не будь ты глупой раз в жизни, — сказала Женя, — Сидоров в таких штуках не ошибется. Раз он тебе говорит, что выйдет, — значит, выйдет.
Антонина повернулась на спину.
— Очень красиво, — сказала она, — очень! Ты ему веришь, а мне нет. Подумаешь, Сидоров сказал! Я давно сказала, что у меня все получится, — значит, получится!
— Тем более. Чего ж ты тогда здесь мучаешься? Вон какая красная!
— Да. И сердце бьется. — Она взяла Женину руку и прижала ее к груди. — Слышишь?
— Слышу.
— Все-таки страшно, — сказала Антонина, широко раскрыв глаза, — безумно страшно.
— Да что тебе страшно?
— Всё, всё.
— Ну например?
— Например, Сидоров. Как он скажет: «Э, матушка, ничего-то у тебя не вышло».
— Так ведь выйдет? Выйдет.
— Ну?
— Не знаю. Ах, Женька, — Антонина обхватила Женю за шею руками и притянула к себе, — Женечка, вдруг сорвусь, так уж навсегда. Ты понимаешь, я сейчас думаю: еще будет, будет, будет еще все впереди. Да?
— Да.
— А уж если сорвусь, — тогда нельзя будет думать, что все впереди. Тогда уже надо будет думать: кончено, кончено, кончено.
— Ну?
— Тогда я повешусь.
— На здоровье, — сказала Женя и встала.
— Только ты не сердись, — крикнула Антонина, — пожалуйста, не сердись! Женька, мне очень страшно, пойми же. Ведь я гордая, дура, я себя знаю: когда мне будет плохо, я ни к кому за помощью не побегу, а вот так опущу руки — и все, пока меня не отдадут под суд…
— Еще что?
— А еще я беспартийная, и работа очень большая — я лопну, понимаешь, мне никто не будет доверять…
— Значит, отказываешься?
— Нет, нет, ты с ума сошла.
