зашипела:
— Ладно, ладно, Старосельская, будут у меня свои секреты, скажу я тебе, фигу с маком!
Аркадий Осипович принес большой ящик отличного мармелада и две толстые книги. «Дон-Кихота» он подарил Антонине, «Гулливера» — Рае. Антонина попросила, чтобы он написал что-нибудь на книге.
— Что ж вам написать?
— Ну что-нибудь.
Аркадий Осипович написал:
«На память обидчивой Тоне Старосельской».
И Рае:
«На память веселой Рае Зверевой».
— Уж вовсе я не такая веселая, — сказала Рая, — напрасно вы думаете.
— Вы грустная?
— Скорее — да.
— Ну, ничего, — сказал артист, — я могу зачеркнуть «веселой» и написать «грустной».
— Пожалуйста.
— Только уж вам придется всегда быть грустной…
— Вы все шутите, — сказала Рая и встала с ковра.
Вместо «веселой» Аркадий Осипович написал «печальной» и с поклоном подал Рае книжку.
— Ну, теперь пошли!
— А щенята как же?
— Дези сама снесет, ей это только удовольствие.
— Вы один живете? — вдруг спросила Антонина.
— Один.
— А где же ваша жена?
— У меня нет жены.
— Совсем нет?
— Была, — весело сказал артист, — а потом взяла и ушла.
— Куда ушла?
— Туда, — сказал артист и махнул рукой, — вышла из дому, села на извозчика и уехала в ту сторону.
— Где же она сейчас?
— Бог ее знает, — щурясь от табачного дыма, сказал артист, — исчезла.
— Как же вы не знаете, — жестко спросила Антонина, — разве так бывает, чтобы жена ушла, а муж даже и не знал — куда?
— Видно, бывает.
— А вы ее любили? — краснея, спросила Антонина.
Аркадий Осипович посмотрел на ее поднятое к нему взволнованное лицо, вынул изо рта папиросу и, стряхивая пепел на ковер, медленно сказал:
— Любопытны же вы, однако.
— Любопытна.
— Ну вот, смотрите, любопытная!
Взяв Антонину за плечо своей большой и белой рукой, он подпел ее к овальному, в простой дубовой раме портрету, изображавшему во весь рост молодую, очень красивую женщину с гордым лицом и холодноватыми глазами.
— Красивая, — тихо сказала Антонина.
— Красивая, — согласился Аркадий Осипович.
— А как ее звали? — чувствуя, что сейчас расплачется, спросила Антонина.
— Наташей.
— Красивое имя. А фамилия?
— Подите вы, — улыбнулся артист, — ну зачем вам ее фамилия?
— Просто так, — задыхаясь от нового, никогда еще не испытанного чувства, сказала Антонина, — интересно.
— Ну, Шевцова.
Он секунду помолчал.
— А знаете, — вдруг добавил он, — вы на нее похожи. Право, похожи…
— Разве?
— Совершенно серьезно. А может быть, и не похожи, — поглядывая то на портрет, то на Антонину, говорил он, — может быть, между вами только что-то общее есть… А может быть, мне только кажется. Мне часто теперь кажется, — улыбнулся он, — очень часто. В трамвае или на улице… Ну-ка, покажитесь как следует.
Он повернул Антонину лицом к свету, но она спокойно сняла его руку со своего плеча и пошла к камину.
— Уголь выпал, смотрите…
На ее счастье, из камина действительно вывалился уголек и, отскочив от медного листа, тлел на паркете.
В огромном, залитом светом люстр и устланном коврами вестибюле гостиницы Рая и Антонина вдруг почувствовали, что плохо одеты и что на них поглядывают. Рая робко предложила идти домой, но Антонина сказала: «Пустяки» — и нарочно с вызовом поглядела на какую-то нарядную и накрашенную женщину…
В гардеробной великолепный седоусый старик с галунами так бережно снял с них плохонькие пальто, будто пальто этим не было цены. Узнав же, что Аркадий Осипович пришел вместе с девочками, старик в галунах даже растерялся и совершенно восторженно почистил Раю щеткой.
— Это от щенят, — сказала Рая, — я расстегнулась, вот они и перепачкали меня шерстью.
— Совершенно верно — от щенят-с, — в упоении бормотал седоусый, — именно от щенят-с, и именно шерстка-с. Молоденькая, так сказать, шерстка-с…
Быстро поднявшись по устланной красным сукном мраморной лестнице, Антонина и Рая сразу и ослепли и оглохли от медленной и громкой музыки, от блеска люстр и зеркал, от позолоты и шума голосов, от смеха, от обилия хорошо одетых людей, от звона бокалов, от запаха вина, пудры, кушаний, от танцующих пар, от скользящих официантов…
— Что же вы остановились, — сказал Аркадий Осипович, — пойдемте, не укусят.
Официанты, видимо, хорошо знали Аркадия Осиповича, так как все до одного кланялись ему, а кривоногий официант-старичок даже улыбнулся и крикнул, что прибыли трюфеля.
— И не введи нас во искушение, — улыбаясь, ответил артист, — беда мне с вами, Оглы.
— И мне с вами тоже, — с акцентом сказал официант, — всегда спрашиваете, чего нет, а когда есть, так «не введи во искушение». Пожалуйте сюда. Я вам столик подальше занял, чтоб не сердились, как вчера…
Он, быстро и ловко ступая кривыми ногами, зашагал меж столиков. Аркадий Осипович пропустил за ним девочек, а сам шел сзади, то и дело здороваясь. Антонина оглянулась: ей вдруг подумалось, что он может забыть о ней и о Рае и отстать, но он шел — красивый, в дорогом костюме, бледный, здороваясь движением головы и дымя на ходу папиросой.
Официант снял со стола карточку, на которой было написано «занято» и отодвинул стулья.
— Позвольте в кресло, — несколько покровительственно, но очень мягко и вежливо говорил он Антонине, — вам тут удобнее будет. А вы, барышня, может, на диван… Аркадий Осипович не любит лицом к залу сидеть, — тихо пояснил он, — всегда очень много приходится кланяться и некогда покушать. Ну и дамы… В лорнет всегда на него смотрят, а ему это очень неприятно. Пожалуйте, Аркадий Осипович! Я тут барышням рассказывал, как вас в лорнет смотрят…
Вслед за Аркадием Осиповичем шел толстый пожилой человек в пенсне, с бородкой, но без усов.
