— Ах, да ну вас! — смеясь, воскликнула Антонина. — Давайте пойдемте лучше куда-нибудь! В Ботанический сад, например. Мы там школой были — интересно!
— Это где деревья и растенья? — спросил Скворцов, — Нет, деточка, не пойдет такое дело. Лучше уж в Зоологический. Там хотя бы ресторанчик имеется…
— Пошли в Зоологический! — покладисто согласилась Антонина.
Ровно в час дня они вышли из дому.
В трамвае она почувствовала, что ее замечают, что она хороша, что глаза у нее блестят, и заговорила со Скворцовым особенно оживленным, словно бы сияющим голосом.
Скворцов отвечал ей весело, но с оттенком удивления. Никогда он не думал, что она так чудесно хороша, что ею можно гордиться перед людьми и что она, недавно скучная, заплаканная, подавленная, могла в полчаса совершенно измениться. Антонина понимала его удивленный взгляд и радовалась — этот взгляд помогал ей быть еще лучше, еще привлекательнее, еще грациознее.
Трамвай скрежеща повернул с улицы Красных Зорь на Кронверкский и помчался вдоль пыльной листвы парка. Антонина и Скворцов пошли вперед. Когда Антонина открывала дверь, вагой качнуло, и Скворцов как бы нечаянно обнял Антонину за плечи. Она спокойно велела ему крепче держаться на ногах, легким движением поправила чуть сбившееся платье и, вдруг покраснев, вышла на площадку.
Был душный и ленивый день.
Посетители сада больше ели мороженое и дремали за холодным пивом на террасе ресторана, чем глядели зверей.
Скворцов предложил сначала отдохнуть в ресторане, но Антонина не согласилась и потребовала в первую очередь слона.
— Тут слониха, я помню, — улыбаясь, говорила она, — замечательная слониха, мы еще с папой сюда ходили, и в школе позапрошлой весной у нас экскурсия была… Она, кажется, вот там стояла, в углу, клетка у нее — целый дом…
Ему очень не хотелось ходить по раскаленным дорожкам, но она влекла его за собой, и он не мог отказаться. Он шел несколько сзади и, щурясь, оглядывал ее легкую фигурку — ее плечи, успевшие развернуться за эти полгода, ее смуглые, гладкие ноги без чулок, в лаковых туфлях, ее красивую, гордо посаженную голову, ее по-прежнему нежную и слабую шею…
Она шла быстро, походка ее была еще по-девичьи строга, но что-то мягкое, хоть и едва уловимое, уже чувствовалось в том, как она отмахивалась на ходу рукой, чуть согнутой в локте, и как исподлобья поглядывала на отстающего Скворцова…
У загородки слонихи не было ни одного человека, и сторож, рыжебородый мужик в зимней шапке, очень оживился, увидев Антонину и Скворцова. Слониха дремала с открытыми глазами и казалась неживой. Скворцов купил булку, слониха потянула сквозь прутья решетки хобот, но Антонина вдруг испугалась и, не отдав булку, отпрянула назад, к Скворцову. Он сжал ее плечи ладонями — с нежностью и силой, но она тотчас же выскользнула от него, плечом поправила платье и, растерянно улыбаясь, опять подошла к загородке.
— Уж и забоялись, — покашливая, говорил сторож, — его бояться не след, он кроткий, тихий, сколько годов живет — ни одной твари не обидел.
Слониха, будто подтверждая слова сторожа, закивала огромной головой и, вздыхая, принялась поворачиваться в загородке.
— А что она ест? — спросила Антонина.
Сторож вылез из загородки, сдвинул шапку на затылок и начал подробно перечислять.
— Это в день? — подозрительно спросила Антонина.
— А как же, — ответил сторож, — он громадное брюхо имеет. Да и то сказать — соразмерно.
Потом они пошли в небольшой, выстроенный в старом русском стиле домик с петухами и наличниками в виде полотенец, и долго стояли у сетки, за которой на осклизлом каменном полу дремали кайманы. Было невыносимо душно, скверно пахло, тускло светилась электрическая лампочка. У двери сидела толстуха в железных очках и вязала чулок. Несколько мальчишек тараторили возле клетки с водяными черепахами.
— Гадко здесь, — тихо сказала Антонина.
— Тропики, — пояснил Скворцов.
Один из кайманов поднял морду кверху и мяукнул котенком. Антонина вздрогнула.
— Что это он?
— Не знаю.
Кайман, волоча длинный хвост по скату, сполз к воде и бесшумно исчез. Подошел человек в сером балахоне с ведром в руке, влез наверх по стремянке, громыхнув, открыл дверцу и высыпал кайманам целое ведро живой, серебристой, подпрыгивающей рыбы. За сеткой защелкали челюсти, раздалось рычание, вой и мяуканье: кайманы ринулись к пище.
— Господи! — шепотом сказала Антонина и отступила назад, к Скворцову.
Он опять мягко обнял ее одной рукой за плечи и повлек к выходу. Она не сбросила его руку, как давеча, а, наоборот, мгновенно прижалась к нему и заглянула ему в глаза с тем милым выражением испуга, смешливости и просьбы о снисхождении, которое у нее бывало после того, как она плакала… Ему очень хотелось поцеловать ее в губы, но он сдержался и заговорил о чем-то безразличном и себе и ей…
Когда они, миновав маленькие сени, вышли снова в сад, и у Антонины и у Скворцова было такое чувство, будто между ними что-то произошло, но что именно, ни он, ни она не могли сказать.
Она выглядела немного испуганно и с робостью посматривала на него снизу вверх. Он казался ей очень величественным, красивым и вовсе не таким, как она думала о нем раньше. Скворцов же с радостью и гордостью чувствовал, что та добрая нежность, которую он питал к ней в день похорон Никодима Петровича, вновь возвратилась к нему, что он ровно ничего не хочет от Антонины и что ему с ней отлично и — так бывает в кинематографе — красиво.
Все остальное время они ходили под руку, и порою он значительно заглядывал ей в глаза. Она едва заметно краснела и отводила взгляд, и он, щурясь и насвистывая, повторял про себя одно и то же слово: «Женюсь, женюсь, женюсь». Теперь это слово не выглядело смешным, он произносил его с волнением и жадностью — так же, как вдыхал запах ее нагретых солнцем волос или сжимал ее прохладную руку в своей белой и сильной ладони.
Обезьянник не понравился ей; едкий смрад, вопли, голые фиолетовые зады, не то умные, не то сумасшедшие желтые глаза, визг, трескотня и идиотская карикатурность их движений — все вместе было так некрасиво, обидно и невесело, что она, простояв у сетки не больше минуты, потащила Скворцова прочь.
Уже солнце садилось, уже заиграл сводный оркестр рядом, в саду Народного дома, уже стало легче дышать, когда они посмотрели всех зверей и поднялись по ступенькам на террасу ресторана. Тут пахло нагретыми за день сосновыми досками, пивом, клеенкой и едой. Они выбрали столик поуютнее, в уголку террасы, возле ели, раскинувшей ветви на самой террасе, сбросили со скатерти рыжие иглы и уселись в приятно скрипнувшие плетеные кресла. Подошел сутулый официант с мокрыми усами и таким выражением лица, которое означало, что ему ни до чего решительно нет никакого дела. Скворцов заказал селянку на сковороде, водки, салат, лимонаду и сосисок. Под крышей террасы суетились какие-то маленькие, проворные птички, чирикали и торопливо куда-то летели, — казалось, что они там совещаются, потом что- то предпринимают и опять совещаются. Антонина сказала об этом Скворцову, он лениво поглядел наверх, ничего не ответил и налил себе большую стопку водки.
Пил он неприятно, обхватывая края стопки красными губами и почти совсем закатывая зрачки. Перед каждой стопкой он говорил: «Ваше здоровье» и шутливо чокался о стакан с лимонадом.
Несмотря на легкое опьянение, он все же чувствовал, что то «особенное», возникшее между ним и Антониной у клетки с кайманами, тает с каждой секундой. Движения Антонины сделались связанными, она стала вдруг благодарить, чего раньше не делала, несмотря на то, что жаловалась на голод, ела очень немного, и выражение доверчивости, которым светился ее взгляд весь нынешний день, сменилось настороженностью.
Скворцов обозлился: вечер, хлопотливое чириканье птиц, музыка в саду, обильная и красиво поданная еда, запах ели — все это располагало его к привычной и откровенной беседе… Ему хотелось взять
