– А я говорю, выдержит. Давай садись.
– Стой спокойно, парень, – сказал я и, вспрыгнув на коня, уселся позади Марты Нокс. Я еще не успел устроиться поудобнее, а Смирный уже подался вбок, но на этот раз Марта Нокс дала ему немножко потанцевать, а уж потом пришпорила, и он пошел неторопливой рысью, только я успел обнять Марту Нокс обеими руками и ухватиться за гриву. Смирный немного пробежал рысью, потом пошел шагом. Она позволила ему идти, куда он пожелает, и он пару раз лениво обошел вокруг пенька с фонарем. Он принюхивался к кобыле, но та быстро смылась от него. Потом подошел к дереву и встал как вкопанный.
– Хороша прогулочка, – сказал я.
Марта Нокс пришпорила Смирного – и на этот раз по-серьезному, не так ласково, как сначала. Он сразу очнулся и побежал, а когда она еще разок ему каблуками в бока врезала, поскакал во всю прыть. Мы с Мартой Нокс были порядком пьяны, да и темно было, и на лугу хватало всякого, чтобы лошадь могла оступиться, но скакали мы резво. Смирный громко стучал копытами, и колокольчик у него на шее звенел так отчаянно, что растревожил остальных лошадей. Мы проскакали мимо них, и они с перепуга разбежались. Я услышал, как некоторые заржали и поскакали за нами.
Хоть у Марты Нокс в руках были поводья, держала она их просто так, как бы для виду. У меня шляпа слетела, у нее тоже. А потом Смирный то ли оступился, то ли взбрыкнул, как это бывает с лошадьми, которые любят быстро побегать, а может, мы с Мартой Нокс набок свесились – словом, мы упали. Я крепко обнимал ее за талию, и свалились мы вместе, так что кто знал, кто упал первый, кто виноват? Этот луг – он для дальних верховых поездок был самый что ни на есть лучший, но охота в этом сезоне его дока-нала. Следующей весной все тут будет по-другому – будет свежая трава, намокшая от росы, а в ту ночь была только твердая, смерзшаяся земля, так что стукнулись мы неслабо. И я, и Марта Нокс ушиблись бедром и плечом. Мне-то было не больно, да и ей, я думаю, тоже. Только я и спросить не успел, больно ей или нет, потому что она засмеялась.
– Ох, ну надо же, – проговорила она. – Черт!
Я вытащил руку из-под нее и перевернулся на спину, и она тоже на спину легла. Мы теперь были далеко от оставленного на пеньке фонаря, но луна была большая и светила ярко. Я повернул голову и увидел лицо Марты Нокс. Шляпу она потеряла. Лежала, потирала руку и смотрела в небо. А небо было такое, какое мы видим нечасто. Его то деревья заслоняют, то тучи, а бывает, мы спим или на костер смотрим.
Смирный вернулся. Сначала вернулся звук его колокольчика, а потом к нам склонилась его большая морда, и нас обдало горячим дыханием. Он обнюхивал нас так, словно мы были кустами или еще чем-то, что он мог бы сжевать.
– Ты хороший конь, Смирный, – сказала Марта Нокс не таким голосом, каким мы обычно говорим с лошадьми, а самым обычным. Значит, так и думала. Вряд ли она мечтала о том, чтобы я ее поцеловал, а вот мне ее поцеловать очень хотелось. Она выглядела просто потрясающе. Лежала на мерзлой, мертвой земле, а выглядела так же красиво и чудесно, как свежая трава или ягоды.
– Ты хороший конь, – снова сказала она Смирному так, будто была в этом очень даже уверена. А он опять осторожно понюхал ее.
А я тоже посмотрел на небо, и звезды показались мне не такими, какими я видел раньше. Почудилось, что они незнакомые, что они стали ближе. Я смотрел на них так долго, что увидел, как одна звезда начала падать. Она падала долго-долго. Когда небо ясное, такое часто можно увидеть. Но эта звезда оставила на небе след – медленную тонкую дугу, как будто у нас над головой пролетела непогасшая сигарета. Марта Нокс сжимала рукой поводья Смирного. Видела она эту падучую звезду или нет – она ничего мне про то не сказала.
Разговор с лосями
Бенни жил у Эда и Джин уже больше года. Его мать была сестрой Джин, и она все еще лежала в больнице в Шайенне, в коме, потому что наехала на своей машине на снегоуборщик: когда как-то раз поздно вечером возвращалась домой с занятий по рисованию. Как только Джин узнала об этом несчастье, она сразу предложила забрать к себе восьмилетнего племянника, и все родственники согласилась, что для Бенни это будет самое лучшее. Когда у Джин спрашивали, где же отец Бенни, она отвечала просто: «Он сейчас недоступен», – будто он был жутко занятым бизнесменом, который просто не мог подойти к телефону.
У Эда и Джин была дочь – замужняя, она жила в Огайо. Перебравшись из города в домик в горах, они никак не ожидали, что когда-нибудь им придется жить там с ребенком. И вот теперь с ними жил Бенни, и Джин каждое утро проезжала пять миль по проселочной дороге, чтобы поспеть к школьному автобусу, который забирал Бенни. А к вечеру она встречала мальчика на том же самом месте. Зимой ездить было труднее из-за снега – в этих краях всегда выпадало много снега, – но ничего, она справлялась.
Эд работал в департаменте охоты и рыбалки и водил большой зеленый грузовик с эмблемой штата на дверцах. Возраст у Эда был предпенсионный, и не так давно у него появился животик – круглый и крепкий, как у беременной школьницы. Когда он оставался дома, то пилил и складывал в поленницу дрова или чинил дом. Они постоянно старались получше утеплить свой дом, то и дело находили какие-то прорехи и щелочки и конопатили их, чтобы не мерзнуть зимой. В июле и августе Джин консервировала и замораживала овощи со своего огородика, а когда отправлялась на прогулку, всегда собирала вдоль тропинок хворост для растопки и приносила домой. Домик был совсем маленький, с небольшим задним крыльцом, выходившим на лес. Гостиную Джин превратила в спальню для Бенни, и он спал там на диванчике под теплым пледом.
Был конец октября, и Эд уехал на выходные в Джексон, чтобы выступить там с речью насчет браконьерства на каком-то собрании. Джин ехала, чтобы забрать Бенни на остановке автобуса. Вдруг она заметила мчащийся навстречу на большой скорости универсал с прицепленным к нему домиком-трейлером. Джин поспешно свернула в сторону. Универсал едва не зацепил ее. Бок ее машины царапнули кусты, росшие на обочине, и она поморщилась. Отъехав подальше, она взглянула в зеркало заднего вида и попыталась разглядеть за облаком пыли трейлер.
Она не могла вспомнить, когда в последний раз встречала машину на этой дороге. Дом Эда и Джин был единственным на много миль вокруг, поэтому уж если тут кто и проезжал, так разве что охотники в кузове грузовика или влюбленная парочка подростков, ищущих уединенное местечко. По идее, универсалу с трейлером делать здесь было нечего. Джин представила себе, что в машине – семейство, отправившееся в отпуск и заблудившееся по пути в Йеллоустоун. Несчастные детишки хнычут на заднем сиденье, а отец упрямо гонит машину вперед, не желая остановиться и спросить дорогу. На такой скорости он всех покалечит.
В этот день школьный автобус прошел немного раньше, и, когда Джин выехала на шоссе, Бенни уже ждал ее. Маленький, ненамного выше почтового ящика на столбике, он стоял, крепко прижимая к груди коробку для ланча.
– Я передумал, – сообщил Бенни, сев в машину. – Я хочу быть каратистом.
– Но мы уже приготовили тебе костюм, Бенни.
– Это не настоящий костюм. Это моя форма «Маленькой лиги»,[3] вот и все.
– Бен. Ты хотел надеть этот костюм. Ты мне так сказал, когда я тебя спросила, кем ты хочешь нарядиться на Хеллоуин.
– Хочу быть каратистом, – повторил мальчик. Он не канючил, он говорил медленно и громко, как всегда, будто бы все, кто его окружал, были глуховаты или только что начали изучать английский.
– Мне очень жаль. Не получится, – ответила Джин. – Новый костюм мы сшить не успеем.
Бенни стал смотреть в окошко. Он скрестил руки на груди. Через несколько минут он сказал:
– А мне очень хочется быть каратистом.
– Бен, не капризничай. Не надо так, хорошо?
Он ничего не ответил. Только покорно вздохнул – совсем как чья-нибудь мамочка. Джин молча вела машину гораздо медленнее, чем обычно. На каждом повороте дороги она вспоминала о бешено мчащемся универсале. Они проехали примерно половину дороги до дома, когда она спросила:
– У тебя сегодня рисование было, Бенни?
