Паша подошел к брустверу, мы вошли в него. Под бруствером сидели и лежали солдаты и офицеры. Он им начал говорить, что приказано сдаться. Внизу, под нами, начался страшный гул голосов. Из-за бруствера высунулся до половины тела офицер с горящими глазами, страшным выражением и начал что-то дерзко возражать паше. Снизу ему вторили и гудели.
Жутко стало!
Паша сверкнул глазами, его за минуту грустное лицо блеснуло гневом, он быстро обернулся ко мне, и не успел я ничего сообразить, как он выхватил эту мою шашку из ножен, взмахнул ею, и дерзивший офицер покатился за бруствер с разрубленным черепом.
Сразу все смолкло.
Паша далеко отбросил мою шашку на снег, где она проложила кровавую полосу, и энергично отдал приказание.
Все успокоилось. Войска молча стали складывать оружие. Не знаю, как это вышло, но я взял в ножны мою шашку, снова подошел к паше и снова передал приказание Скобелева, прибавив, что я еще должен сообщить о сдаче Радецкому.
Паша молча показал мне рукой на верх горы, и я отправился пешком по дороге. Через несколько минут я был у Радецкого. Он сидел в землянке. Я передал ему о взятии Весселя-паши. Он сначала не верил, а потом спросил: «Где начальник штаба?»
Я выскочил из палатки и закричал начальнику штаба. Собрались офицеры… Вышел Радецкий. Радость была неописанная. «Ура» грянуло кругом. Я плохо соображал, что со мной, рассказывая мое происшествие с пашой-комендантом, а потом подал его шашку.
— Вот оружие паши!
Радецкий взял у меня эту шашку, подержал ее в руках, посмотрел и потом, возвратив мне ее, сказал:
— Молодой человек, — и купил меня Радецкий этим словом на всю жизнь, как отец, дорог он мне, — возьмите эту шашку себе, вряд ли повторится в жизни вашей
такой случай, что паша при таких условиях отдаст свою шашку!..
Я, не помня себя, оставив шашку в чьих-то руках, бросился вниз уведомлять Скобелева. В турецких ложементах солдаты уже сложили оружие. Я разыскал в их лагере свою лошадь и поехал вниз. Навстречу мне поднимались с уведомлением к Радецкому Столетов и Хоранов.
— Раньше нас попал! — выругались мне вслед.
Я вернулся к Скобелеву, когда уже стемнело.
Внизу шло ликованье… А наверху, на заоблачных позициях, крутила метель, но сквозь свист и вой урагана слышалось радостное, могучее «ура» победителей.
Они знали, что теперь «На Шипке все спокойно!»
Борцы за свободу! Я видел вас всюду: на вершине Орлиного гнезда с дымящимися винтовками в руках, видел коленопреклоненными со слезами на глазах на заоблачной панихиде у памятника горы св. Николая. Я видел, как вы мочили свои длинные седые запорожские усы в вине за обедом в день открытия памятника; я видел ваш железный строй на шейновском параде и, наконец, я видел вас кучками, идущими по горным дорогам к своим домам после шипкинских торжеств!
Спокойны и могучи эти богатыри, дети Орлиного гнезда, борцы за свободу!
Грудь каждого блестит орденами за храбрость.
И между этими орденами почти у каждого имелись комитские медальки.
Это — знаки отличия, показывающие, что обладатели их 26 лет назад первые, еще до сербской войны, восстали против своих угнетателей турок и первые своей кровью купили освобождение родины.
Не будь их — и не было бы этого шипкинского памятника, не стеклось бы 15 сентября к подножию Балкан столько почетных гостей. А гости эти любуются старыми дружинниками, которые выстроились вокруг памятника-храма.
Все они помнят турецкое иго, зверства башибузуков, разоренные села свои, похищенных жен и дочерей, поруганную святыню…
Это люди, у которых была разбита жизнь, отнято все дорогое, близкое сердцу…
И этот гнет создал освобождение. И брал тогда каждый из них нож, привязывал на крест кусочек земли из-под развалин своего дома и шел в горы с одной целью: мстить за своих погибших, добывать свободу живущим!
Около каждого из них собирались такие же юнаки, выбирали воевод и дрались с врагом.
Западная Европа окрестила этих борцов за свободу разбойниками, турки — мятежниками…
Так звали тогда этих вестников свободы Болгарии…
Воеводы и юнаки мстили своим угнетателям за своих поруганных жен и дочерей.
Началось местью — кончилось освобождением.
И чем больше бесчинствовали турки, тем больше осиротевших юнаков уходило в горы, тем больше лилось крови.
Трудна была жизнь юнаков-мстителей и их отважных воевод!
Зимой, когда Балканы одеты снегами, юнаки скрывались по селениям и ждали благовещенского колокола. Вместе с первым его звуком оживали горы.
Торжественна и задушевна была встреча русским гостям в Болгарии.
Проезжая Болгарию, я видел всюду задушевные встречи, я вглядывался в самые мелочи общего, захватывающего восторга народного.
И особенно радовались нам мужчины и женщины пожилые, которым памятен турецкий гнет и неистовства башибузуков.
Сколько искренних слез блестело на их старых лицах! Они помнят прошлые ужасы и смотрят на русских гостей, как на людей, беззаветно проливавших свою кровь за их свободу. Как только они не выражали своего восторга!
Дети вторили им.
Молодежь с любопытством смотрела на невиданное зрелище, на не виданных ими людей, на которых им указывали как на героев, дравшихся за свободу Болгарии. Чем дальше — тем сильнее восторги.
За домашним очагом старики рассказывали молодежи и детям о бедах юности своей, воскрешали тяжелое прошлое и поселяли любовь к освободителям, братьям русским.
Не будь этих празднеств — умерли бы старики, и забыла бы молодежь, и не знали бы дети, как. досталась им свобода их родины…
