обязательно подписывались.
Капитан Змеев в это время был приставом на Тверской-Ямской, где, особенно переулки, были населены потомками когда-то богатого сословия ямщиков, и вообще торговым, серым по тому времени, людом.
Он поручил собрать подписку околоточным, но безуспешно. Ответы были такие:
— На кой она нам!
— Мы люди неграмотные, газетов отродясь не читали! — и т. п.
И вот в одно из воскресений, после обедни, чуть ли не с городовыми на обширный двор участка были согнаны все домовладельцы.
Поддевки, длинные сюртуки ниже колен, смазные сапоги и картузы — как Дикой из «Грозы» — наполнили двор. Вынесли стол с книгой подписки на газету.
Вышел на крыльцо грозный и блестящий пристав.
— Здравствуйте, почтенные.
— Здравствуйте, вскородие…
— Кто у вас на «Полицейские ведомости» подписался, руку подними.
Поднялись две руки: трактирщик Осипов и лавочник Прокофьев.
— Выходи сюда. Пошли без шапок, дрожат.
— Ну, спасибо вам, молодцы! Можете идти домой! — Даже руку им подал на прощанье.
Обратился к писарю и приказал каждому раздать по газете — кому хватит.
— Здесь, вот видите, на первой странице высочайшие приказы и обязательные постановления напечатаны. Их обязан знать каждый обыватель. Берите газету, располагайтесь на травку и выучите наизусть пока первую страницу. Да чтобы без ошибок был! А кто выучит — пусть доложит мне, я проэкзаменую сам. — И крикнул городовым: — Никого не выпускайте со двора.
Городовые заперли ворота. Пристав важно ушел в канцелярию. Ошалелые обыватели бросились к писарю. Некоторые стали по складам читать газету и заучивать. Писарь предложил желающим подписаться и с квитанцией идти к приставу в канцелярию. Конечно, сдачи с пяти рублей не давал. (Газета стоила 4 рубля в год.) Брали квитанции, шли в канцелярию и исчезали. Некоторые, упорные, пробовали учить заданное, но ничего не выходило. В результате весь участок Змеева подписался на «Полицейские ведомости», а выходившие из аудиенции через парадный ход участка прямо на улицу почесывали затылок.
— Н-да… Что ловко, то ловко, а четвертной в кармане нет.
Помню, и мне, журналисту, раз пришлось участвовать в полицейской взятке.
Приставом 3-го участка Тверской части был долгое время Замайский. Большой театрал, меценат отчасти и очень любезный с представителями печати, которых побаивался.
Было в Большом театре сотое представление «Демона», причем дирижировал сам Рубинштейн. «Русские ведомости» выдали мне 5 рублей на билет и просили дать отчет об этом спектакле. Нечего говорить, что за 5 рублей никакого билета достать было нельзя. Но все же я вошел в театр, где меня знали даже все капельдинеры, и первое действие простоял в проходе при входе. К концу действия вошел Замайский и стал рядом со мной.
— Что же вы не сидите?
— Места нет — не мог билета купить.
— Н-да.
Акт кончился, публика хлынула к выходу, и я тоже. Но Замайский меня остановил:
— Погодите!
Я в недоумении остановился.
Замайский зорко оглядывал проходящих и вдруг поманил пальцем высокого молодого человека, шикарно одетого, в черном сюртуке. Тот вытянулся перед ним.
— Что прикажете, Станислав Фомич?
— В каком ряду сидишь?
— В пятом-с.
— Давай билет.
Франт передал билет приставу.
— П-шел, мерзавец.
Тот нырнул к выходу, а пристав ко мне.
— Вот садитесь, место хорошее, пятый ряд. Я стоял в недоумении.
— Возьмите и садитесь. Будьте спокойны, билет правильный. Берите, — и сунул мне билет в руку.
— Как же это? — удивляюсь я.
— Да вот так!.. Вы знаете, кто этот мерзавец? Карманник это, Пашка Рябчик.
И отчет о спектакле появился только благодаря этому случаю.
Друзья и встречи
Старогладовцы
Сырым осенним утром на усталой кляче ночного извозчика-старика, в ободранной пролетке я тащился по безлюдным переулкам между Пречистенкой и Арбатом. Был девятый час утра. Кухарки с корзинками, полными провизии, семенили со Смоленского рынка; двое приготовишек неторопливо путались в подолах своих серых шинелей, сшитых с расчетом на рост… На перекрестке, против овощной лавки, стояла лошадь в телеге на трех колесах; четвертое подкатывал к ней старичок огородник в белом фартуке; другой, плотный, бородатый мужчина в поношенном пальто, высоких сапогах и круглой драповой шапке, поднимал угол телеги. Дело, однако, не клеилось. Толстая лавочница, стоявшая у двери в лавку, равнодушно лущила подсолнухи, выплевывая скорлупу на узенький тротуар. На земле валялся картофель, выпавший из телеги, — а ей и горя мало! Лущит да поплевывает. Я спрыгнул с пролетки, подбежал, подхватил ось, а старателя в драповой шапке слегка отодвинул в сторону:
— Пусти, старик, я помоложе!
Я поднял угол телеги, огородник ловко накатил колесо на ось и воткнул чеку. Я прыгнул обратно в пролетку. Поехали.
Мой извозчик, погоняя клячу, смеялся беззубым ртом и шамкал, указывая кнутом назад:
— Граф-то как старается! — Какой граф?
— Да вон, у телеги. Я оглянулся.
Оба старика подбирали с мостовой картофель. Лавочница по-прежнему лущила семечки.
— И чего только ему надо? К нам в Дорогомилово приходил надысь работать. Наш хозяин, Козел, два пятерика купил, свалил их на улицу и нанял нас перетаскивать во двор и уложить поленницы, а граф — тут как тут: давайте, говорит, ребята, я помогу… Мы дрова таскаем, а он укладывает. Поработал и денег не взял. Потом наши ребята его видели на Красном лугу: с золоторотцами из «Аржановки» тоже дрова укладывал…
Старик болтал всю дорогу, пока я не отпустил его на Арбате. Но и получив деньги, он все продолжал говорить:
— Свой дом в Хамовницком переулке, имение богатое… Настоящий граф — Толстов по фамилии…
Я тогда не обратил внимания на слова старика и тотчас забыл о них.
Прошло два года. Я работал в «Русских ведомостях». Они еще помещались в наемной квартире, в доме Мецгера, как раз на переломе несуразного Юшкова переулка между Мясницкой и Сретенкой. Редакция
