Кстати, ту специалистку по водорослям тоже звали Лизаветой...
Королевы с рождения были в двух состояниях. Или соблазнительная невеста, за которой давали в приданое полкоролевства, или безутешная вдова, плавно переходящая в статус соблазнительной невесты, за которой все еще отдавалось и свое приданое, и полкоролевства покойного супруга.
Как только британский король всходил на трон, его сразу предупреждали: ваше величество, хотим сообщить вам пренеприятнейшее известие: вы наследуете страну в прискорбном состоянии.
Это означало, что казна, как всегда, пуста, драгоценности разворованы фаворитками и нахальная челядь на королевской кухне уже съела последнюю утку. Надо идти воевать. И подымать на знамя какую- нибудь благородную идею, имея в виду чужие земли, а также золото и другие полезные ископаемые, лежащие в сундуках очередной намеченной к завоеванию страны.
Нет, что ни говорите, а мне очень импонирует Елизавета Первая. Молодец! Девственность – как говорил ей Уолсингем – это товар, который никогда не падает в цене... И во время всего правления ее величества цена не упала.
Хотя говорили, что у нее и дети были...
Да врут, наверное.
Мне вот нравится, что в Британии нет такого юридического понятия «народ». Жители Британии – подданные ее величества королевы. Она же, королева, олицетворяет закон. В суде обвинительный акт всегда начинается словами: «Именем короны».
А в действительности – демократия в Британии активно разгулялась. Британцы требуют от своих монархов высоких нравственных стандартов. И монархи стараются соответствовать королевской чести. А народ, то бишь подданные, наблюдают и делают замечания.
И еще мне очень нравится, что когда будущий монарх влюбляется в особу некоролевских кровей, то, преодолевая конфликт личных чувств и монарших обязанностей, он принимает решение – отказаться от короны. Или от любви. И то, и другое вызывает уважение.
Эти полгода чуть ли не каждый день я рассматривала портреты английских монархов разных эпох. В пору своей молодости и цветущей красоты они как-то не озабочивались по поводу своего следа в истории – воевали, делили земли, закладывали подданных своих ради собственных амбиций, гоняли армии туда-сюда, интриговали, само собой, а спохватывались вдруг в старости, что стены у них в замках голые, и гобелены уже не модно, а главное, что потомкам своим, кроме собственных скандалов, и оставить нечего. И давай вызывать художников, мол, рисуйте мой портрет, да покрасивей, да поблагородней. А там ведь что – приукрашай не приукрашай, уже ничего не исправишь, как говорится, вся жизнь – налицо, или на лице.
Однажды спросили у одного очень красивого мужчины, пусть не королевских кровей, но дворянина по воспитанию, это уж точно, спросили его, как же вы так сохранились. Вам уже более шестидесяти, но вы так хороши собой и так добры и великодушны, и так открыты миру, и барышни до сих пор вздыхают о вас, и наши барышни, и тетеньки земель дальних. И он пожал плечами, смутился немного, улыбнулся и сказал:
– Совесть относительно чиста.
Так вот беда всех венценосных в том, что рисовали их уже в те годы, когда не только совесть, а и руки были запятнаны так сильно, что не ототрешь, не отмоешь. Вот, пишут в воспоминаниях, какой же Генрих Восьмой был в молодости красавец, глаз не отвести, а на портретах – одутловатый, порочный, злобный старик в дамском берете. Конечно, вызывает недоумение, неужели из-за этого вот потасканного и свалявшегося деда с пустыми рыбьими глазами гибли прекрасные женщины, и о нем слагали поэмы, и его любили...
И ведь художник еще и наверняка Генриха приукрасил. Прикиньте, вот художники были – фотошоп вручную!
А потом, во времена Кромвеля, так вообще – как говорил сосед моего одесского дедушки, носатый фотограф неясного происхождения в усах и кепке: «Еси дракона ф’аторафируишь – рэтушировай нэ ретушировай, вийдет максимом яштерица. Мак-си-мом!»
А Кромвель, уставший от дел ратных, ввалился со своей лихой компанией в королевский дворец, походил-потоптался грязными сапогами, порассматривал портреты, понял, что все пацаны в мехах и коронах на картинках гораздо привлекательней его, и на их фоне он ужасно проигрывает со своим пейзанским профилем, и сделал художникам более выгодное предложение, то бишь издал приказ рисовать драконов «со всеми бородавками». Вот ему художники и отомстили, вот уродец так уродец – талантливый художник его рисовал, Кромвеля, – сразу видно: и завистлив, и весь в комплексах, и злобный...
Не королевского воспитания был. Не королевских кровей.
А хотел бы.
ДОРОГИ, ЛЮДИ, ЛЕДИ, СОБАКИ И ОСТАЛЬНЫЕ
Дело правое
Полин Дигганс отвозит меня в колледж, где будет проходить лекция. Я села в машину, просматриваю текст лекции, когда вдруг подымаю голову – аааа! – меня, оказывается, посадили за руль, а руля нету. И мы едем!!! Уф, справа за рулем Полин.
– О, май бой... Это ужасно, Полин, – возмутилась я. – Это так ужасно, когда руль с правой стороны, это так ужасно и непривычно!!!
– Может быть. Может быть, это и так ужасно. Но согласись, – отвечает Полин, внимательно глядя перед собой на дорогу, – что правосторонний руль – это гораздо удобнее, чем левосторонний. Гораздо удобней. Особенно на дорогах Великобритании...
Мы и они
– Посмотри, они снова чинят, они опять латают, – Ник ворчит, объезжая ограждение на трассе. Там пыхтит от усердия дорожный каток и висит табличка: «Извините. Ремонт дороги».
– И вот так всегда! Постоянно надо объезжать. А бывает – вообще нужно ехать по другой дороге и в объезд.
Я вспомнила, как однажды мы наконец переехали со съемной квартиры в свой дом, и там вокруг был край света – никого, только рядом с нашим домом люди начинали строить свои. И все подводили туда воду, газ, возили кирпичи, плиты железобетонные... Нормальных дорог там не было, да и сейчас нет. Практически у всех, кто тут живет, внедорожники – специально сюда в плохую погоду ехать. Поэтому я повседневную обувь нам с дочкой тоже такую покупаю: туфли-внедорожники, сапоги-внедорожники, чтоб если пешком идти, – не утонуть. И вот однажды я узнала, что у меня будет ребенок-девочка, в прямом смысле будет, не приедет, не придет в гости, а родится, и плетусь в мечтах о ней домой, задумалась, а тут – оп! – улицу перекопали совсем. Я спрашиваю у длинного и какого-то слишком гибкого, как ламинария, дяденьки в шляпе и куцем пиджаке с папкой, который около ямы стоит, за работой наблюдает и с пяток на носки переваливается, спрашиваю: «Э! Э! А когда все это закопают?»
А он, подавая мне руку, – рыцарь, Ланселот уцененный, – чтоб я по перекинутой доске перешла, говорит:
– Во вторник.
Я сказала:
– Ааа, ну тогда ладно.
Но он не сказал, КАКОЙ вторник...
И пока Линка не научилась ходить, мы с ней из нашего угла медвежьего ни разу не вышли никуда, потому что туда, где машины не ездили, нам с нашей нежно-фиолетовой коляской было очень далеко плестись. И опять-таки, грязно, и мне не под силу, и через ту самую яму по доске переезжать было рискованно, а Ланселот с папкой там больше не стоял, чтобы руку подать.
Ну где-то года через полтора жители нашего маленького сумасшедшего квартала (это группа вопрекистов, которые хотели жить на природе, у реки, чтоб воздух и тишина, и при этом еще, чтоб Европа, – чтоб не только кислород, а чтоб и горячая вода, газ, Интернет, дороги), словом, жители нашего квартала плюнули, взялись вместе и закопали эту клятую канаву. Потом вызвали бульдозер, или как там его, разровняли, чтоб стало гладенько...
