А Рязанов — один из тех интеллигентов, которые, сознавая, что они непонятны, не нужны и чужды «народу», а всем другим классам враждебно их критическое отношение к «устоям» русской жизни, отдавали себя духу «отрицанья и сомненья» и с гордостью приняли кличку нигилистов. По натуре своей Рязанов — родной брат нигилисту Базарову из книги Тургенева «Отцы и дети», но он — человек более естественный и лучше знающий жизнь, чем знал её герой Тургенева.
— Это и не жизнь, — говорит он Марии Щетининой, — а чорт знает что, дребедень такая же, как и всё прочее… Есть такая точка зрения, с которой самое любопытное дело кажется столь простым и ясным, что на него скучно смотреть… Но обыкновенно люди, как нарочно, выбирают такие дела, в которых чорт ногу переломит, потому что хотя толку от этого бывает мало, зато на каждом шагу можно удивляться, радоваться и ужасаться. Ну, время-то и проходит, и кажется, что как будто в самом деле живёшь.
— Но что же тогда? — спрашивает Щетинина. — Что же остается делать человеку, который потерял возможность жить так, как все живут?..
— Остаётся, — Рязанов посмотрел кругом, — остается выдумать, создать новую жизнь, а до тех пор…
Он махнул рукой.
Это очень безнадёжно, но такие мысли и настроения должны были мучить наиболее наблюдательных людей «трудного времени», — людей, которым «некуда» идти. Базаровы и Рязановы созданы русской жизнью как бы нарочито для безудержного осуждения ею же самой себя. Эту роль они исполнили самоотверженно, разбив себе лбы и сердца, погибнув в отрицании, но по трупам их в жизнь вошли люди революционного дела, сотни героев, имена которых почтительно вписаны на страницы истории борьбы за свободу и культуру.
[Предисловие к книге Фенимора Купера «Следопыт»]
«Зверобой», «Следопыт», «Последний из могикан», «Кожаный чулок» и «Прерия» — эти пять книг справедливо считаются лучшими произведениями ума и сердца Фенимора Купера. Написанные почти сто лет тому назад, они вызвали общее восхищение Америки и Европы, ими зачитывался наш знаменитый критик Виссарион Белинский и восхищались многие из крупных русских людей первой половины XIX столетия.
Романы Купера и до сего дня не потеряли интереса правдивых и красиво сделанных картин к истории заселения Северо-Американских штатов, — истории, которая поучительно рассказывает нам о том, как энергичные люди в течение полутораста лет организовали мощное государство в стране дремучих лесов, пустынных степей, среди кочевых племен индейцев.
Все пять книг связаны между собою личностью вольного охотника Натаниеля Бумпо. Начиная с романа «Зверобой», перед читателем живёт и действует странный человек — безграмотный, полудикарь, но обладающий в совершенстве лучшими качествами истинно культурного человека: безукоризненной честностью в отношении к людям, ничем не сокрушимой любовью к ним и постоянным органическим стремлением помочь ближнему, облегчить его жизнь, не щадя своих сил.
В предисловиях к своим книгам Купер не однажды указывал, что Натти Бумпо — живое лицо, человек действительно существовавший, — но для читателя это безразлично, ибо явления и вещи воображаемые — идеальные — воспитывают истинно человеческое в человеке с успехом не меньше, чем явления и вещи реальные. Жизнь идёт к совершенству, руководясь идеалом, — тем, что ещё не существует, но мыслится, воображается возможным к осуществлению.
Действительность всегда есть воплощение идеала, и, отрицая, изменяя её, мы делаем это потому, что идеал, воплощённый нами же в ней, уже не удовлетворяет нас, — мы имеем — создали в воображении — иной, лучший. Поэтому я говорю: безразлично, существовал ли Натаниель Бумпо на земле Америки как живой человек плоти и крови, — важно, что о нём написано пять книг, в которых он живёт как воплощение лучших свойств человеческого духа.
«Зверобой» в первой книге, «Следопыт» или «Разведчик» во второй, верный друг индейского вождя «Последнего» из племени могикан в третьей, «Кожаный чулок» в четвёртой, наконец, в пятой книге — одинокий, дряхлый телом бродяга — траппер — Натти Бумпо всюду возбуждает симпатии читателя честной простотой своей мысли и мужеством деяний своих.
Исследователь лесов и степей «Нового света», он проложил в них пути для людей, которые потом осудили его как преступника за то, что он нарушил их корыстные законы, непонятные его чувству свободы. Он всю жизнь бессознательно служил великому делу географического распространения материальной культуры в стране диких людей и — оказался неспособным жить в условиях этой культуры, тропинки для которой он впервые открыл.
Такова — часто — судьба многих пионеров-разведчиков, — людей, которые, изучая жизнь, заходят глубоко дальше своих современников. И с этой точки зрения безграмотный Бумпо является почти аллегорической фигурой, становясь в ряды тех истинных друзей человечества, чьи страдания и подвиги так богато украшают нашу жизнь.
Воспитательное значение книг Купера — несомненно. Они на протяжении почти ста лет были любимым чтением юношества всех стран, и, читая воспоминания, например, русских революционеров, мы нередко встретим указания, что книги Купера служили для них хорошим воспитателем чувства чести, мужества, стремления к деянию.
Н.С. Лесков
Николай Семёнович Лесков — уроженец одной из наиболее тёмных губерний Московской области, он — орловец. На родине его и до сего дня сохранились «курные» избы, печи в них без труб и топятся «по- чёрному», так что весь дым валит в избу, выедая глаза её обитателям, покрывая стены и потолок густым слоем сажи. Эти первобытные логовища очень дороги орловскому народу, — Лесков в рассказе «Загон» интересно описал, до чего крепко привыкли мужики к своей «курной» избе.
Дед Лескова был священник, бабушка — купчиха, отец — чиновник, мать — дворянка; таким образом, писатель объединил в себе кровь четырёх сословий, но очень вероятно, что наиболее глубокое влияние оказал на него человек пятого сословия — солдатка-нянька, крепостная, рассказы которой — как он сам говорил — были «то сладкою сыто́й кисловатому киселю жизни, то — полезной горчицей жирному свинству её».
Он знал народ с детства; к тридцати годам объездил всю Великороссию, побывал в степных губерниях, долго жил на Украине — в области несколько иного быта, иной культуры, а пожить на чужой стороне — всё равно, что посмотреть на себя самого чужими глазами. Он взялся за труд писателя зрелым человеком, превосходно вооружённый не книжным, а подлинным знанием народной жизни. Он прекрасно чувствовал то неуловимое, что называется «душою народа».
Литературная деятельность Лескова началась тяжёлой для него драмой, которая могла бы и не разыграться, если б русские интеллигентные люди умели относиться друг к другу более внимательно и бережно, — что и до сего дня необходимо ввиду количественного ничтожества интеллектуальных сил в нашей стране. Но издревле русские люди болеют стремлением «разбрестись» розно, и в первый же год своей работы в Петербурге Лесков получил удар в сердце, совершенно не заслуженный им.
Летом 1862 года в Петербурге возникли подозрительные частые пожары, кто-то пустил слух, что это от поджогов, а поджигают студенты. Лесков напечатал в газете статью, требуя, чтоб власть или представила ясные доказательства участия студентов в поджогах, или немедля и решительно опровергла клевету на них. Легкомысленные люди истолковали статью так, что будто бы именно Лесков приписывает поджоги буйному студенчеству. Он неоднократно опровергал это злостное недоразумение, но ему не поверили, ибо всегда и легче и как-то приятнее осудить человека, чем оправдать его; а у нас, на святой Руси, осуждают ближнего с таким наслаждением самолюбования, что, можно думать, родоначальником
