мучительный стыд малограмотности. Через головы молодых писателей я обращаюсь к редакторам журналов, в которых напечатаны рассказы с подчёркнутыми погрешностями против техники дела и против языка.
Как же читаются рукописи, если возможны такие обмолвки, описки, ошибки? Редактор — это человек, который в известной мере учит писателя, воспитывает его, как воспитывал Салтыков-Щедрин Сергея Атаву-Терпигорева, как помогал встать на ноги Осиповичу-Новодворскому и целому ряду других писателей. Так же отлично воспитывали молодёжь В.Г. Короленко и А. Горнфельд, делали эту работу Викт. Острогорский, А.Богданович, Викт. Миролюбов.
В наше время обязанность редактора — помогать начинающему писателю — особенно ясна, и редактор должен быть ещё более богато технически вооружён, чем названные мною редакторы дореволюционных журналов. Не говоря о том, что редактор должен знать больше писателя, он должен непрерывно учиться своему делу. У нас развивается процесс небывалый никогда и нигде — в литературу идут сотнями люди от сохи и от станка, но это — вовсе не много для страны с населением в полторы сотни миллионов. У многих молодых есть несомненные таланты, почти у всех — огромный жизненный опыт, какого не было у писателей моего поколения, у людей, которые проходили в литературу сквозь гимназию, университет, от хорошей книги, то есть технически вполне подготовленными к делу. Я мог бы назвать среди старых писателей несколько человек, совершенно лишённых таланта и всё-таки сделавших себе почтенное имя и хорошо послуживших русской литературе благодаря только отличному знанию языка. А сейчас существуют десятки крупно даровитых людей, которые почти не могут толково писать по причине своей технической беспомощности. Вполне возможно, что эти таланты погибнут, не сумев сделать того, что они могли бы сделать прекрасно и прочно, надолго.
Необходимо больше внимания к молодым литераторам, больше заботы о них!
[Тульским рабселькорам]
Во-первых, спасибо за товарищеское письмо; приятен его бодрый тон, и молодит меня, старика, ваше сознание важности той работы, которую вы делаете.
За работой вашего брата, рабкоров, я слежу, поскольку могу, внимательно и высоко ценю её. Ваша масса должна выделить для страны прекрасных журналистов, людей, которые не устанут, я думаю, в борьбе с гниленькой старинкой. Я знаю, что она всё ещё ноет, шипит и мешает жить по-новому, знаю, что работа ваша, рабкоров, не легка. Но знаю и то, что рабкоры и селькоры — будущая крупная сила страны, необходимая для освещения жизни многомиллионного крестьянства. Вы уже становитесь этой силой. Комплиментов я не говорю. Ну, до свидания. Жму руку.
А. Пешков (Максим Горький)
Ещё о грамотности
Прислал начинающий автор рукопись рассказа и в письме, приложенном к рукописи, сообщает:
«Рассказ понравился самому Фриче и одобрен Государственным учёным советом».
В рассказе 250–300 газетных строк, а суть его в том, что «бабушка, насквозь пропитанная старым режимом», пошла вслед за внуком своим, пионером, на какой-то советский праздник; там рабочие- булочники чудесным образом догадались, что она — мать Семёна, который был «мастером первейшей руки по французскому тесту», догадались и собрали ей «три червонца и ещё мелочью три рубля семнадцать копеек», после чего бабушка «закапала крупными, радостными слезами».
Автор умолчал о том, на сколько процентов понизилась в «капающей» бабушке пропитанность «старым режимом». Рассказ сочинён с целью прославить внучка, маленького подхалима, который удивительно напоминает читателю благонравнейших мальчиков «детской литературы» восьмидесятых — девяностых годов, когда издавался журнальчик «Ватрушечка» и на каждой его странице изображались именно такие вот отвратительно прелестные мальчики, как этот внучек «капающей» бабушки.
Написан рассказ, одобренный, — по словам автора, — «самим Фриче и Учёным советом», в таком тоне:
Бабушка Анисья насквозь пропитана старым режимом, живёт на «способие» — за сына покойного и на внука каждый месяц получает.
Бабушке Анисье на седьмой десяток, и тяжело ей ходить по божьей земле. Но пожить бы надо — мал ещё внучек Костюшка, всего только девять годков сравнялось.
Сегодня бабушка Анисья Ипполитовна обедню отстояла, сынка родного, Костюшкиного отца, за упокой помянула, и на душе легче стало, только уморилась — крепости нет в ногах, да башмаки тяжёлые, давние они, башмаки-то, у бабушки…
Пугливо озирается бабушка по сторонам, — больно шумно в Москве, потому завтра тоже большой праздник, только не бабушкин, а Костюшкин.
Озирается бабушка Анисья, а сама шепчет о чём-то, должно быть, о Костюшке: умный у ней Костюшка и родни только что он один.
И таким «маслицем», таким паточным языком сделан весь рассказ. Словечки автор подобрал мягкие, «трогающие за душу»: «хлебец», «младенчик», «маслице», «кусочек», «ватка». Но революцию бабушка называет «грехоманией», — это, конечно, выдумано автором, сама бабушка столь мудрого слова выдумать не могла.
Язык рассказа таков: «Обедали селёдку с луком и уксусом, потом — картофель в мундире», «Отец-то его вроде с ума свихнулся под горячку» и так далее всё в этом роде.
Проклятая эта бабушка, обнаруживая полную беспомощность автора, упоминается по десяти раз в пятнадцати строчках, а всего имя её встречается около двухсот раз на двадцати страничках рукописи. Читаешь — и всё: бабушка, бабушки, бабушку…
Тот факт, что «Учёный совет одобрил» рассказ, конечно, на совести автора. Но боюсь, что автор не погрешил против истины и что комиссия по детской книге при Государственном учёном совете действительно «одобрила» рассказ. Из поданного ленинградским отделом этого Совета заявления в коллегию Наркомпроса явствует, что в комиссии этой сидят люди, суждения которых о литературе совершенно не обоснованны и безответственны, а огонь, воду люди эти считают «абстрактными понятиями».
Каждый раз, когда сталкиваешься с такими удивительными проявлениями анекдотической безграмотности, она кажется не простой безграмотностью, а «нарочной», злостной, она вызывает такое впечатление, как будто люди сознательно стараются скомпрометировать деятельность Советской власти. Я подчёркиваю: именно такое впечатление получаешь, читая отзывы комиссии, бракующей хорошие книги для детей.
«Малохудожественно», «далеко от художественности», «малоинтересно», «неинтересно». А почему «малохудожественно», «далеко от художественности» — комиссия умалчивает. Умолчание — недопустимое. Если комиссия хочет видеть книги для детей «много» художественными, она должна бы объяснить, как «много» и какой художественности она требует от бракуемых ею книг. Мне кажется, что представление о художественности для комиссии — неясно. Меня убеждает в этом факт, что комиссия бракует некоторые книги на том основании, что видит в них «вымысел».
Сказка о «ковре-самолете» — тоже вымысел, так же как древний миф о первых людях, полетевших по воздуху, — Дедале и сыне его Икаре. Этот «вымысел» был вызван к жизни стремлением человека летать. Комиссия, вероятно, знает, что ныне «вымысел» — реальность, осуществляемая на фабриках аэропланов.
