полицейские, добивалась от нее описания. «Говори по существу, спустись на землю», — говорила она. Но Перл заметила только куртку, темно-лиловую с оранжевыми рукавами, и запомнила холод револьверного дула. «Я не смотрела на него, — отвечала она, — я боялась». В другой раз инструкторша ей сказала: «Обещай мне, Перл, что не будешь этого стыдиться. Люди думают, говорила она, будто хорошую девочку не могут изнасиловать. Это ошибка. Повторяй себе, Перл, что хорошую девочку вполне могут изнасиловать». Перл кивала, в конце концов даже повторила это за ней. Но все равно, миссис Уэгонер ничего не понимала. Стыд проникал в самую глубину. И Перл, к сожалению, ничего бы не могла ей объяснить, они говорили на разных языках. Он обесчеловечил ее, сделал ее никем, ничем. Хуже того. Он убедил ее в том, что она и не была никогда человеком, ей это только показалось, пригрезилось. И с тех пор — почему, она объяснить не могла, просто: так стало, — когда бы при ней ни говорили, даже в шутку, о воровстве или о непристойностях, сказанных по телефону незнакомым человеком, у нее сжималось под ложечкой от страха. Она убедилась — жизнь учила ее этому с самого начала, но она не сразу усвоила, — что мир полон чудовищных опасностей.
Даже среди детей, родившихся бедными, она оказалась самой невезучей, ей выпало на долю быть свидетельницей всяких ужасов, хотя и из безопасного психологического отдаления. И теперь, когда ей удалось вырваться, она ни за что не вернется обратно. «Нам бы только все по-тихому, без неприятностей» — так сказал тогда ее отец, просунув в дверь плешивую, стесанную кзади голову. По крайней мере ей так рассказали. Она ясно помнила, что в кухне были какие-то мужчины, открывали дверцы, выдвигали ящики, но черные они были или белые — забыла. Она была слишком еще мала, не смогла понять. Никогда не могла понять и думать об этом больше не желала. Но как ни странно, иногда все-таки думала. Память время от времени ненароком настигала ее, и она вздрагивала, будто какой-то зверь заглядывал в окошко. Ей теперь о другом надо было думать. Надо было о себе позаботиться. В выходные дни она ходила гулять в парк или сидела на пляже со своим транзистором. (У нее были волосы не курчавые, а волнистые от природы и длинные смоляные ресницы. Один раз на Филмор-стрит средь бела дня пожилой дядька сказал ей: «Эй, детка, пошли поиграем?» Она поглядела на него с ужасом, и он засмеялся и не стал ее преследовать. Мужчины постоянно норовили погладить ее по плечику, потрепать по спине, потрогать. Даже в церкви. В последнее время она все чаще мечтала о Швейцарии.) Доктор Алкахест, вдруг поняла она, не в своем уме. И вытаращила глаза. Плакали ее денежки.
В нижнем этаже его квартиры царил, как всегда, безупречный порядок, дел никаких, разве что пыль кое-где стереть, протереть стекла, может быть, вымыть лишний раз и без того чистый черно-белый кафель в маленькой кухоньке. Она подошла с тряпкой к каминной полке, но раздумала. «Нет», — произнесла она вслух. И посмотрелась в овальное зеркало. Будто старинный портрет в резной дубовой рамке. Освещение сзади желто-серое, как вермут. Портрет давно почившей госпожи старинного благородного дома в стране, где высокородные дамы имеют черную кожу.
Она должна увериться, что ей заплатят, а уж тогда будет работать. И никак не иначе. Ее вдруг пробрало, будто лихорадкой. Она подошла к окну и стала, скрестив руки, смотреть сквозь длинные ресницы на улицу, словно ожидая, что вот сейчас земля вдруг вскроется и...
На третий день Джон Алкахест уже мог снова двигаться. Прежде всего он отправился в Бюро розыска пропавших лиц. Осечка. Человек, прыгнувший с моста, не оставил следов — один автомобиль, но без номера, без регистрационного талона, и даже мотор не номерной, и внутри ничего, только на переднем сиденье книжонка в бумажном переплете, что-то такое про шахматы. И если таинственное судно со сладостным ароматом его и выловило, сведений об этом не поступило.
Он поговорил с начальником, мистером Фьоренци. Фьоренци, похожий на огромного унылого мальтийского кота, сидел в темно-красном кресле с высокой прямой спинкой в золотых кнопках и ореховыми подлокотниками за ореховым столом с пластиковым верхом, стоявшим на исцарапанном пластиковом возвышении, под сенью американского флага. За флагом, у двери в соседнее помещение, у него стоял чемодан. На стенах висели фотографии: Фьоренци получает нашивки, награждается медалью, обменивается рукопожатием с вице-губернатором, еще с кем-то...
Здесь не хватало четырех страниц.
... стал расхаживать по кабинету, нервно обдергивая на себе мундир.
— Я и со своими-то пропавшими лицами не могу управиться. — Засмеялся, как ягненок. — У меня дочка Тереза, старшенькая, живет в Лонг-Бич, замужем за коммунистом. Красавица, колледж кончила. Думаете, она мне пишет? Трое детишек у нее, а я их, можно сказать, и не видел. — Повернувшись на каблуке у стола, взял в руки фотографию мужчины и женщины и трех черноглазых девчушек. — Вот они. Хороши? А вот эту посмотрите. — Он поднял другую фотографию, мрачного молодого человека в мундире. — Это Джозеф, мой средний. Работает в полиции в Ред-Блаф. Четыре года не показывался дома. — Еще одна карточка, мальчик лет десяти. — Кении, младшенький. Карточка старая, сейчас ему, должно быть, уже двадцать. Дома не показывался с шестнадцати лет. Открытки присылает — Гонконг, Западный Берлин... — Он снова засмеялся. — Не думали, что я уже такой старый, а? Пятьдесят пять мне. Правда, правда. Странная у нас жизнь, скажу я вам. Если бы мои старики встали из могилы, боже их оборони, они бы глазам своим не поверили. Дом в Дейли-сити, большой белый бассейн, для супруги — биде... — Он оглянулся на чемодан между флагом и дверью.
— Ну что ж, весьма вам признателен, — сказал доктор Алкахест еще официальнее, чем Фьоренци, развернул свое кресло и стремглав покатил к дверям. Но на пороге задержался; сверхчувствительные его ноздри наполнял химический запах серо-коричневого ковра, прошлогодних бланков в шкафах, дезодоранта «Старый аромат», которым пользовался Фьоренци. — Очень жаль. — Его слабые глаза влажно блеснули.
Фьоренци где-то у него за спиной спросил:
— Вы верите в летающие блюдца?
Но в это время зазвонил телефон, и, пока доктор Алкахест разворачивался, чтобы посмотреть ему в лицо, начальник Бюро розыска исчез.
Полицейский комиссар был человек занятой. На телефонные звонки он отвечал, чтобы звонили позднее, перебирал во время разговора бумаги на столе, делал записи себе на память, тыкал сигару в пепельницу, потом в рот, потом снова в пепельницу. Был он огромный, расплывшийся, так что проволочные дужки очков врезались ему глубоко в мясо. На столе перед ним стояли бутылочки со всевозможными таблетками. Алкахест, не постеснявшись, приложился к своей фляге и снова сунул ее в карман, но комиссар ничего этого не заметил.
— У нас тут лучшая в стране бригада по борьбе с наркотиками, — произнес он, быстро перевернул страницу в блокноте и сделал запись. — Никто нас не ценит. Мы проводим по пять, шесть, семь облав в неделю. Крупных облав, не просто там по мелочи. Сжигаем их тоннами. — Он отер мясистый лоб.
— Где, позвольте узнать? — спросил доктор Алкахест.
Но полицейский комиссар не расслышал, потому что закашлялся, а потом снова стал сосать сигару. Доктор Алкахест дрожащей рукой запрокинул флягу, сделал глоток. У него чесались пальцы, подмывало выкинуть какую-нибудь опасную штуку. Он засунул флягу обратно в карман.
— Думают, это все психи и несовершеннолетние, — продолжал полицейский комиссар. — Ошибка, можете мне поверить. — Он перевел дух. — Врачи и юристы, военнослужащие. Вся страна скурвилась. Коммунистическое подстрекательство. Университетские профессора. — Он выхватил из стопки еще один документ и пробежал его глазами. — Вы бы не поверили, что делается на этих вечеринках. По шестеро, по семеро в одной постели.
Доктор Алкахест на мгновение припомнил запах и окрылился душой; но запах тут же улетучился, ушел в глубины его существа, и вызвать его снова он был не властен.
— А вашу просьбу я удовлетворить не могу, — говорил полицейский комиссар. — Весьма сожалею. Ценю ваш интерес. Рад слышать, что есть еще настоящие американцы. — Он выдернул сигару изо рта, посмотрел на нее и быстро, как кошка, пихнул обратно себе в зубы, а сам потянулся за бутылочкой с таблетками. — У нас на этот счет есть директивы. Может, вы и годитесь, но у нас директивы. — Он вытряхнул две таблетки. — Наши осведомители все больше из молодых. Студенты, например. Чтобы могли втереться к этой публике, вроде как свои. Отрастить, как у них положено, бороду покосматее, и вообще, чтобы видик как из помойки. — Он засмеялся: — Ха-ха-ха! А вы... — Он скользнул по Алкахесту торопливым взглядом и снова занялся бумагами. — Нет, исключено, — сказал он.
