она могла, если бы захотела, быть воплощением элегантности — то есть изящной и элегантной толстой женщиной, — но уж очень ей нравилось паясничать (и за это одни ее любили, другие недолюбливали): она могла забавно изобразить королеву Викторию, а могла и отколоть коленце-другое в дешевом стиле старых мюзик-холлов. Эту склонность в ней тоже умерила многолетняя работа в библиотеке, да так оно, видимо, и к лучшему. Она научилась сдерживаться и по многу часов подряд не допускать никаких выходок, если не считать комически преувеличенной игры в чопорность. Только озорно сверкнет ярко-голубыми глазами да еще при случае скорчит забавную рожу. Например, читатель в библиотеке скажет с возмущением: «Эта книга — глупая!» — будто с кого же и спрашивать за книгу, как не с миссис Томас. «Глупая?» — только и переспросит сокрушенно Рут, и сама не успеет себя одернуть, даже если б и хотела, а уже зубы у нее, вернее, вставные челюсти начинают выпирать, а глаза сходятся к переносице. У беннингтонских детей это в течение многих лет обеспечивало ей почти единодушное горячее поклонение. И еще она мастерски жестикулировала: могла по-еврейски пожать плечами, по-итальянски вскинуть кверху ладонь: «Эй, земляк!», или ткнуть в спину и перекрестить, как глупый тренер перед матчем.
Спору нет, из-за Рут Томас нередко получались неловкости. «Рут, тебе место на сцене», — сказала ей как-то Эстелл. «Или где-нибудь еще», — сухо добавил Феррис. Но при всем том она была доброй, сердечной и милой и очень любила книги, хотя вкусы у нее были своеобразные. Говорила, что любит Чосера, а читала его бог весть когда, да еще на современном английском языке; Вильяма Шекспира всегда именовала полностью, с легким британским акцентом; и, как она часто повторяла, для нее что Мильтон, что газовая камера — разницы почти никакой.
— Джеймс! — произнесла она теперь, наклоняясь к нему (она была огромного роста). — У тебя вид пса, наглотавшегося гвоздей.
Он попятился. От нее сильно пахло шоколадно-молочным напитком «овалтайн».
Кухня была уже набита до отказа. Вслед за Рут Томас, обнимая ее за талию, вошел ее муж Эд Томас, краснолицый, белоголовый восьмидесятилетний валлиец с сигарой в зубах. Он казался много старше жены — она-то волосы красила. Был он богатый фермер, дородностью не уступал жене, а ростом едва доставал ей до плеча.
— Добрый вечер, Джеймс! — проговорил он. — Добрый вечер, Эстелл! Здорово, Льюис, Дикки! Привет, привет!
Он выхватил изо рта незажженную сигару и этой же рукой стянул с головы шляпу. За ним вошел его восемнадцатилетний внук Девитт Томас с гитарой, а за Девиттом — Роджер, примерно одного возраста с Дикки. Оба мальчика Томасы были темно-рыжие и веснушчатые.
— Вот, захватил с собой ребят, Эстелл, — сказал Томас. На звуке «л» он слегка причмокивал, ударяя языком в зубы. — Витт из колледжа домой на уикенд приехал. — Он обратился к внуку: — Помнишь Эстелл? — Девитт, высокий парень, вежливо и скромно поклонился, придерживая гитару. — А ты, Роджер, — продолжал Эд Томас, — сними шапку и поздоровайся.
Рут тем временем разговорилась с Вирджинией, которая только что появилась на кухне.
— Можно посмотреть твою гитару? — спросил Дикки.
Девитт Томас в ответ подмигнул ему и стал пробираться в комнату. Дикки пошел за ним, бросив опасливый взгляд на отца. Следом неуверенно потянулся и Роджер.
— Ну, пропади я совсем! — произнес Джеймс Пейдж, но в сердцах или с удовольствием — трудно было сказать.
— Это ты, Рут? — послышался сверху голос Салли Эббот.
А в кухню тем временем вошел преподобный Лейн Уокер, ведя под руку какого-то никому не знакомого мексиканца с неприятным выражением лица и с кошачьими усами, толстого и, как показалось Джеймсу Пейджу, неестественно и безобразно коротконогого. На мексиканце был коричневато-зеленый костюм, делавший его похожим на лягушку, и ослепительно начищенные широкие штиблеты — как у абортмахера, подумал Джеймс. Лейн Уокер был мужчина еще молодой, лет тридцати — тридцати пяти. Салли Эббот была его прихожанкой в Северном Беннингтоне. Такой скромный, интеллигентный человек, жена у него лошадница — даже за продуктами в магазин ходит в галифе и с хлыстом на запястье — и трое приемных детей, вьетнамцы. Преподобный Уокер брил голову, будто недавно из заключения, а под подбородком — не на подбородке, а именно под — носил бороду пучком; то ли козел, то ли какой-нибудь гном из ирландских сказок.
— Я пригласила Лейна, — объяснила Рут, наклонясь к Эстелл. Потом указала на мексиканца, широким жестом как бы включая его в общий круг: — А это отец... — Она скорчила быструю гримасу. — Надо же, какая глупость! Забыла, как вас зовут! — И бросила на него кокетливый взгляд. Мексиканец с улыбкой попятился.
Лейн Уокер, улыбаясь, подвел мексиканца за локоть поближе к Джеймсу и с поклоном произнес:
— Мистер Пейдж, позвольте представить вам моего давнего друга: отец Рейф Хернандес.
— Отец, стало быть, — нелюбезно буркнул Джеймс, даже не пытаясь скрыть своей нелюбви к иностранцам. Не дождется он, чтобы ему тут руку пожимали. Но мексиканец, к его досаде, и не протянул ему руки.
— Можно просто Рейф, — сказал он маслянистым, негромким, по-кошачьи вкрадчивым голосом. И повел черными узкими глазами в сторону окна, будто примериваясь его украсть. — Ваша ферма так красиво расположена.
— Как это вы углядели в темноте? — отозвался Джеймс.
— Джеймс, — укоризненно произнесла Эстелл.
Джеймс ядовито улыбнулся, довольный, что его нелюбезность кем-то замечена.
— Вы, верно, из этих новомодных патеров, — продолжал он. И провел пальцем слева направо себе по горлу, намекая на отсутствие круглого воротника и в то же время как бы изображая нож у горла.
— Иногда я его ношу, а иногда нет, — ответил неуязвимый патер.
Лейн Уокер сказал:
— Мы с Рейфом вместе принимали участие в марше протеста. — И улыбнулся мексиканцу.
Мексиканец кивнул:
— В Сэлме.
— Это ты, Рут? — опять крикнула сверху Салли Эббот.
Вирджиния уже стояла у плиты и ставила кипятить молоко для какао. А на пороге появился, опираясь на палочку, доктор Фелпс.
— Дома кто-нибудь?
— Входите, входите! — крикнула Рут Томас. — И дверь за собой закройте.
— Добрый вечер, доктор! — Эд Томас величаво взмахнул сигарой. — Это кто там с вами, не Марджи?
Из-за двери робко выглянула внучка доктора, Марджи. У нее были длинные белокурые волосы и робкие, как бы выгоревшие глаза. Лицо доктора Фелпса рдело еще ярче, чем у Эда Томаса, а волосы были белоснежные, мелко курчавые. Когда его внучка очутилась за порогом — она словно плыла в своем длиннополом сером пальто, как щепочка по воде, — доктор Фелпс потянулся назад, чтобы захлопнуть дверь.
— Погодите, не закрывайте! — крикнул мексиканец и захихикал на японский манер.
На пороге, смущенно улыбаясь, стоял внучатый племянник Эстелл, Теренс, совершенно посиневший от холода.
— Теренс! — всполошилась Эстелл. — Господи ты боже мой! Входи, дитя мое, входи скорее! — Она, ужасаясь, объяснила Рут: — Он все это время просидел там. Я про него просто забыла!
— Я слушал концерт по радио, — улыбаясь в пол, сказал Теренс.
— Да, да, верно, — подтвердила Рут Томас, подходя к двери в гостиную. — Бостонский оркестр играл. И кто же выиграл?
Эстелл объяснила преподобному Уокеру:
— Теренс — валторнист. Прекрасный музыкант.
— Валторнист? — весело подхватил доктор Фелпс, откинув назад голову, будто фехтовальщик. — А Марджи у нас флейтистка. Вы, дети, знакомы?
И он и она несмело улыбнулись. Они играли в одном школьном оркестре и в одном духовом
