— Да, сэр, — сказал он.
— Вы еще можете держаться? — спросил Берг.
— Пьян в дым, — сказал он.
— Давайте я буду держать вас за руки.
Он с пьяным злорадством улыбнулся городским огням.
— Хорошо.
Он почувствовал, что большой пароход уже проплыл под мост. Справа приближался другой гудок, тоном выше. Пальцы Берга скользнули вокруг его запястий, как нежные пальчики фей, и ухватились намертво. Да нет, не Берга, сообразил он. В кожаных перчатках.
— Вы меня обманули, — проговорил он.
Прозвучало плохо, и он попробовал еще раз.
Кожаные перчатки начали тянуть. Он подогнул колени и зацепился ими за перекрытие моста.
— Ногами зацепился, говнюк, — крякнул полицейский. — Подсобите-ка.
Появилось еще несколько перчаток.
— Я штангист, — произнес он медленно и старательно. На его ухо, так прозвучало трезво — трезвее некуда.
— И притом он еще экстрасенс, — сказал доктор Берг. — У них невероятная сила. По глазам видно, что экстрасенс. Вот, смотрите, — Он ткнул вниз пальцем. — Глаза как две вагины.
Питер Вагнер оскорбленно поджал губы. В нем закипала злость. Не из-за глаз, хотя замечание Берга было, конечно, оскорбительным. У него глаза красивые. Ему говорили это тысячу раз в тысяче разных портов, и что правда, то правда: они были потусторонние, с мистическими проблесками и глубинами, и затененные, и ясные, как прозрачные темные озера в глухих лесах Германии. Обозвать их так, как это сделал доктор Берг, — дурной вкус, богохульство. Но что его особенно возмутило, так это неквалифицированный диагноз, плохое медицинское обслуживание, которое мир предоставляет бедным и сирым — безумной девушке, проливающей слезы в мансарде, заросшему щетиной пьянице в канаве на Филмор-стрит, шестнадцатилетней кривоногой шлюхе-негритянке. Чтобы смирить свой гнев и выиграть время, он крикнул:
— В целеустремленности — душевная чистота!
Салли Эббот на минуту оторвалась от книги и, теребя пальцем нижнюю губу, перечитала последнюю строчку: «В целеустремленности — душевная чистота». Перед ее мысленным взором возник молчаливый седобородый дядя Ай ра — низкорослый, кряжистый, глаза звериные, на одном плече топор, на другом ружье. Встал перед ее памятью, как перед фотоаппаратом, словно позируя для портрета в старый, теперь бы уже выцветший семейный альбом, — на коротких лесных лыжах, темнеющих поверх желтого слежалого снега. Вышел к ней из прошлого, как зверь из чащи, неохотно, непримиримо, — не такой, как все. А вот и ее брат Джеймс рядом с ним, в кепке лесоруба, в пальто и тоже на лыжах; Джеймс его любил, даже боготворил по-своему, а может быть, как подозревал ее муж, просто обманывал невольно сам себя и собственному страху придавал видимость восхищения. Вот так же и маленький Дикки, подумалось ей, когда старается умиротворить теперешнего, старого Джеймса.
— Дедушка. — Она один раз слышала и видела в заднее окно, как Дикки обратился к старику, и дыхание его на морозе вылетело белым облачком. Джеймс не отозвался, и тогда мальчик тронул его рукав, осторожно, как городской житель трогает лошадь. — Дедушка, что это значит, вот ты говоришь: холод зверский?
— На звериную мерку, — ответил ее брат, отпихивая мальчика подальше от своего топора. — Холоднее не бывает. — И больше ничего, он был скуп на слова, как и на все остальное. Колол дрова в одних только тонких шерстяных перчатках.
Дикки переждал немного, потом спросил:
— А что такое крапивный норов?
— Кто его знает.
Старик примерился, прищурился и с силой саданул . топором. Он колол вязовые кругляки. В году только две недели бывает так холодно, что можно колоть вяз. Очень многие думают, что вяз вообще топором не возьмешь. «Свои хитрости», — говорил Джеймс. И больше ничего не прибавлял.
Дикки спросил:
— Дедушка, а что такое ядрена коза?
Он пританцовывал, согревая ноги.
Топор ударил снова, звук такой чистый-чистый, словно камень о камень — было двадцать градусов ниже нуля, — и кругляк распался на две половины, будто по волшебству. Джеймс отвел топор и бросил на мальчика самодовольный, шутливо-свирепый взгляд:
— А почему свиньи спят на деревьях?
Он и не подозревает, как похож на их сумасшедшего дядю Айру, подумала тогда сестра. Конечно, говорить ему об этом она не стала. Он бы только обрадовался, пожалуй; да глядишь, еще бы злее стал.
— Ступай-ка домой, в тепло, мальчик, — сказал Джеймс и указал топором.
— А мне не холодно, — ответил Дикки. И продолжал притоптывать, весь в клубах пара, руки в варежках запрятав под мышки.
— Рассказывай, не холодно, — буркнул старик, но гордость в дедовском голосе удерживала мальчика на месте, словно цепь. И Салли, возмущенная, отвернулась от окна.
Она опять посмотрела в книгу — вернее, опять обратила внимание на то, что читает, потому что, пока мысли ее блуждали, глаза продолжали сами привычно скользить по строчкам, от слова к слову, как вымуштрованные лошади на пахоте. Она отвела их назад к тому месту, где перестала воспринимать смысл, и с удовлетворением убедилась, что Питер Вагнер говорил не всерьез, как она подумала вначале, а с презрением и злостью, насмехаясь над психиатром, насмехаясь над всем тупым, самодовольным миром. Она снова представила себе, как он висит в пальто, а под ним — клубящийся туман и разноцветные огни Сан- Франциско. Психиатра она рисовала себе у поручней моста, в шляпе, под глазами мешки. А полицейских — как штурмовиков из кинофильмов про вторую мировую войну.
— Давайте веревку, — сказал кто-то.
Глядеть вниз на колышущийся туман, насколько ему удавалось опустить голову, было все равно что глядеть сверху на облака.
— Это из Кьеркегора, — сладким, заинтересованным голосом произнес доктор Берг.
— Вы интеллигент, — сказал он.
Спустили веревку с крюком на конце, стали подводить под него. Он отпустил левую руку и повис на одной правой, и тогда доктор Берг сказал: «Не надо» — и шепотом добавил: «Лучше дайте мне с ним поговорить».
Доктор Берг сказал:
— Вы думаете, я не знаю, что такое страдание? Вы страдаете.
— Свидетель бог, это правда.
Это была неправда, вот только онемение в пальцах прошло, и ожила боль.
— Вы чувствуете, что жизнь пуста и бессмысленна. Вы начитались философов — вы жаждали мудрости, — но нигде не нашли ответов. Вы теперь, можно сказать, авторитет в экзистенциализме, абсюрдизме, — он произнес это на французский манер.
— О да, видит бог.
— Любовь — иллюзия. Надежда — наркотик для народа. Вера — одна глупость. Вот ваши ощущения.
— Да.
— Пусть бросается, — холодно сказал доктор Берг.
