военных приезжать в город не было дозволено. Одним из немногих исключений был адъютант Багратиона Денис Давыдов, который шел рядом с Ермоловым в парадном лейб-гусарском мундире.
Побывавший во многих боевых переделках, Давыдов окреп и возмужал, хотя и сохранил прежнюю юношескую горячность в суждениях и поступках. И теперь страстно говорил он своему двоюродному брату о так печально завершившейся кампании: – Для меня оскорбление Отечества то же, что оскорбление собственной чести! Я до сих пор не могу прийти в себя от негодования при виде тех унижений, каким подвергают Россию пришельцы из-за Рейна!..
Давыдов рассказывал Ермолову, как высокомерно вел себя с русскими генералами и самим главнокомандующим Беннигсеном адъютант маршала Бертье Перигор, приехавший с ответом на предложенное перемирие:
– Мальчишка, красавчик, он явился разодетый, словно павлин, – в красных шароварах, черном ментике, который весь горел золотом, и высокой медвежьей шапке. Вошел – нос кверху и шапка на голове. И остался в ней за обеденным столом!
– Да это какой-то татарский посол, приехавший за данью в стан князей российских, – грустно улыбнулся Ермолов. – Или гордый римлянин, второй Попилий, победитель галлов, который обвел мечом своим черту вокруг них с приказом не переступать через нее, пока не покорятся они его требованиям...
– Подумай, Алексей Петрович! – еще живее продолжал Давыдов. – Надо полагать, что не в маленькой же его голове родилась дерзкая эта мысль! Как знать? Легко могло случиться, что со сбитием шапки долой с головы Перигора вылетело бы и несколько статей мирного трактата из головы Наполеона.
– Ты хочешь сказать, Денис, – уже веселее произнес Ермолов, – что дело было в шапке?! На таковую смелость, увы, у нас сейчас нет сил. Но взгляни на Россию! Представь себе, что она совершила – одна, без помощи, без подпоры союзников, собственным духом, собственными усилиями, – тогда комариным укусом покажутся и выпады нечестивых наполеоновских надзорщиков...
Но вот толпа вокруг них зашумела, раздвинулась. «Vive l'empereure!» – «Да здравствует император!» – загремело в воздухе. Только тогда Ермолов услышал топот многочисленной конницы, а затем увидел массу всадников, несущихся улицей во всю прыть. Впереди скакали конные егеря, за ними, облитые золотом, в звездах и крестах, – маршалы и императорские адъютанты. За этой блестящей толпой мчалась не менее блестящая свита императорских ординарцев, перемешанных с множеством придворных чиновников, маршальских адъютантов и офицеров генерального штаба. Кавалькада замыкалась несколькими десятками гусаров и драгунов.
– Наполеон возвращается в свой дворец, – сказал Давыдов. – Утром он был вместе с нашим государем на маневрах своего полка, над которым начальствует полковник Никола, а потом оба императора обедали. Лейб-гусары моего полка, бывшие на маневрах, только что рассказали мне, как его величество Александр Павлович, отведав похлебки из французского котелка, приказал наполнить его червонцами...
– Лучше об этом не думать! – резко ответил Ермолов, отводя глаза. – Лучше не думать! Раз государь делает так – ему виднее... А мы – солдаты! – с внезапным ожесточением проговорил он, словно Денис Давыдов был в чем-то виноват. – Да, солдаты! Наше дело стрелять, рубить, а не думать, не то голова распухнет! Прощай, брат Денис. Мне надобно в часть...
Даже двоюродному брату и близкому другу своему не открылся Ермолов, что снял комнату в доме против квартиры Наполеона. Его мучила загадка, тайна этого человека, положившего к ногам почти всю Европу. Всякий раз, приезжая в партикулярном платье в Тильзит, Ермолов часами наблюдал через растворенное окошко за тем, что происходило во дворце, но до сих пор еще не имел возможности разглядеть императора Франции. Теперь, вооружившись подзорной трубой, полковник поднялся на второй этаж в свою комнату и, наведя трубу на противоположные окна, вздрогнул, вдруг завидя Наполеона совсем рядом, близко от себя.
Он увидел человека малого роста, ровно двух аршин и шести вершков, довольно тучного, хотя ему было тридцать семь лет от роду. Человек этот держался прямо без малейшего напряжения, что, впрочем, характерно почти для всех людей низкого роста. Лицо его чистое, слегка смугловатое, с небольшим прямым носом, на переносице которого заметна была весьма легкая горбинка. Волосы были не черные, но темно- русые, брови же и ресницы ближе к черным, а глаза голубые. На нем был конно-егерский темно-зеленый мундир с красной выпушкой и с отворотами наискось, срезанными так, чтобы виден был белый казимировый камзол. На мундире сверкали звезда и крест Почетного легиона. Ботфорты были выше колен – из мягкой кожи, весьма глянцевитые и с легкими золотыми шпорами.
Из своего окна, благодаря сильной зрительной трубе, Ермолов видел все движения этого загадочного человека, который раздавал приказания, выслушивал донесения, говорил... Он разглядывал наполеоновских полководцев – сухощавого Ланна; дебелого, довольно высокого, лысого и в очках Даву; курчавого и пылкого гасконца Мюрата.
Буря мыслей взвихривала его мозг.
«Да, мы проиграли эту кампанию! Но она покрыла русское воинство блистательной славой! Куда ни обращал Наполеон удары свои, всюду находил он неодолимый отпор. Великий полководец терялся в своих соображениях, войска его истощались в порывах высокого мужества, но в течение полугода нигде они не могли сокрушить русскую армию. Свидетельства – Пултуск, Голимин, Эйлау, Гейльсберг. Беннигсен был побежден Наполеоном только однажды – при Фридланде, – хотя далеко уступал в дарованиях своему сопернику. А до этого в продолжение всего похода русские постоянно удерживали за собой превосходство над французами в ратном деле. Изнуряемые голодом, отражая атаки превосходящего в численности неприятеля, ведомого самим Наполеоном, перед которым в несколько дней исчезли австрийская и прусская армии, наши устояли в упорнейших битвах 1806–1807 годов...»
Вновь и вновь всматривался Ермолов в Наполеона, отдававшего приказания с той самоуверенной сановитостью, которая только и возникает от привычки господствовать над людьми. Теперь, в июне 1807 года, между Францией и Россией не существовало уже ни одного независимого государства. Все они покорились одной воле – воле завоевателя, который с высокого левого берега Немана окидывал ненасытным взором русскую землю, синевшую на горизонте.
Много позднее Ермолов прочтет в воспоминаниях фразу, которую Наполеон обронил для своих ближних: «Через пять лет я буду господином мира. Остается одна Россия, но я раздавлю ее...»
Глава четвертая
Перед грозой
1
Главнокомандующий Молдавской армией генерал-фельдмаршал Прозоровский принимал в Яссах французского посла в Турции Себастьяни, возвращавшегося из Константинополя в Париж.
Сверстник Суворова и Каменского, Александр Александрович Прозоровский был до того дряхл, что походил более на мумию, чем на человека; четыре няньки пеленали его на ночь, как дитя, а поутру растирали щетками и отпаивали мадерой. Приведенный таким способом в чувство скелет-воевода, который должен был руководить почти стотысячной армией, одевался в корсет, державший его тело прямо, и в продолжение дня таскался на ногах и даже ездил верхом.
За богатым обеденным столом Прозоровский мирно дремал, изредка просыпаясь, чтобы вставить любимое словцо «сиречь», и передал все нити разговора командиру главного корпуса генералу от инфантерии Голенищеву-Кутузову.
Сыпалась быстрая французская речь; Кутузов, бывший в 1793 году чрезвычайным и полномочным послом в Порте, расспрашивал Себастьяни о здоровье султана Махмуда II и великого визиря Ахмета-паши, которого ласково именовал «старинным другом».
По Тильзитскому договору Наполеон обязался не оказывать Турции военной помощи и даже взял на себя посредничество в ведении переговоров между Портой и Россией о подписании мира. Однако тайные инструкции, которым следовал Себастьяни, требовали подстрекать Махмуда II к военным действиям, возбуждать в нем устремления вернуть былое могущество Оттоманской Порты и отторгнуть от России Крым и Кавказ. Война, развязанная турками еще в 1806 году, продолжалась...
Себастьяни, черный, вертлявый, в придворном мундире, облитом золотом и сверкающем крестами и
