привести артиллерию в надлежащее устройство. – Он прикрыл веком здоровый глаз и добавил: – Артиллерия в нынешнем сражении решает не половину победы, а поболе. Отправляйся, и Господь с тобой!..
Чрезвычайно обрадованный тем, что ему предстоит наконец горячее дело, Ермолов объявил Кутайсову, чтобы тот приказал трем конноартиллерийским ротам из резерва следовать за ним на левое крыло.
– Хочу, Александр Иванович, – пояснил он начальнику артиллерии, – чтобы это были роты полковника Никитина...
– Алексей Петрович! – взмолился Кутайсов. – Возьми меня Христа ради с собой!
– Да что ты? – почти рассердился Ермолов. – Ты всегда бросаешься туда, куда тебе не следует. Давно ли тебе был выговор от светлейшего за то, что тебя нигде отыскать не могли? Я еду во 2-ю армию, мне совершенно не знакомую, приказывать там именем главнокомандующего. А ты-то что делать будешь?
– Не могу я сидеть и глядеть, как дерутся другие! – упрямо возразил Кутайсов. – Ни ты мне, ни я тебе, Алексей Петрович, не подчиняемся. И ты можешь считать, что я еду из праздного любопытства...
Ермолов молча махнул рукою: «Делай, как знаешь» – и сел на лошадь.
Во весь карьер понеслись роты из резерва. Перекаты пушечной и ружейной стрельбы все усиливались по мере приближения Ермолова с его маленьким отрядом к центру русских позиций. И вот справа открылся на холме редут Раевского, позади которого заметно было большое смятение. Солдаты нестройными толпами валили от Курганной высоты, осыпаемые вдогонку картечными выстрелами французов. Это были приведенные в полное расстройство егерские полки из дивизии Паскевича. Над высотой, в разрывах пороховых туч, трепетало с вспыхивающим на солнце золотым орлом вражеское знамя.
Решение родилось мгновенно. Прежде чем ехать во 2-ю армию, необходимо восстановить здесь порядок и выбить неприятеля из редута, господствующего над всем полем сражения и справедливо названного ключом Бородинской позиции.
– Алексей Петрович! – крикнул Ермолов зычно старому своему другу и тезке Никитину. – Поворачивай вправо, к редуту!..
Надо было остановить ретирующееся разношерстное воинство, но сделать это можно было лишь вооруженной рукой. Ермолов бросился к резервному отряду 6-го корпуса, самому ближнему к высоте.
– Какая часть? – наехал он на торопливо опоясывавшегося форменным шарфом офицера.
– Третий батальон Уфимского пехотного полка, ваше высокопревосходительство! – с веселой готовностью ответил тот.
– Батальон, слушай мою команду! – загремел Ермолов. – В атаку развернутым фронтом! За мной!
Он развернул солдат так, чтобы линия оказалась длиннее и ей удобнее было захватить большее число бегущих. Командиру батальона майору Демидову велено было находиться на правом фланге наступления, а полковнику Никитину с тремя конноартиллерийскими ротами остановиться на левом фланге и артиллерийской поддержкой отвлекать на себя огонь неприятеля.
Егеря десятками присоединялись к уфимцам, создавая толпу в образе колонны. Так войско Ермолова достигло небольшой углубленной долины, отделяющей занятую неприятелем Курганную высоту. Здесь задержались остатки дивизии Паскевича, команду над которыми принял полковник И. Я. Савоини.
Ермолов вынул саблю.
– Ребята! – закричал он, вращая клинком. – Воротите честь, которую вы уронили! Пусть штык ваш не знает пощады! Сметем врага! По-русски!..
Веселое лохматое слово прозвучало, перекрывая выстрелы и вызвав дружные улыбки на измученных лицах. Кутайсов подъехал к Ермолову:
– Я возьму часть людей и поведу их вправо от кургана... Они с чувством пожали друг другу руки.
– Барабанщик! – скомандовал Ермолов. – Сигнал «На штыки»!
Загремела тревожная дробь; генерал с поднятой саблей первым побежал на крутизну.
Как начальник главного штаба, Ермолов имел с собой несколько Георгиевских крестов. Выдернув левой рукой из кармана пук черно-оранжевых лент со знаками отличия боевого ордена, он швырнул их далеко, на бруствер, из-за которого высовывались французские ружья. Множество егерей, обгоняя Ермолова, бросились вверх, навстречу выстрелам. Закипел бой, яростный и ужасный; сопротивление было встречено отчаянное. Прискакавший к батарее Раевского Барклай-де-Толли не имел под рукой резерва, и его свита мужественно пристроилась к атакующим.
Бились на батарее молча, не было сделано ни одного выстрела; с обеих сторон урон возрастал, доколе все французы не были переколоты. Пощады не давалось никому – солдаты сбрасывали с вала вместе с неприятелем и вражеские пушки. Всюду была кровь; умирали в судорожных страданиях тяжелораненые. Ермолов услышал сквозь хрипы и стоны мольбу о пощаде:
– Не убивайте... Я король Неаполитанский...
У вала Ермолов снял со штыков получившего двенадцать ран генерала, назвавшегося сим именем. В главную ставку помчался гонец с известием о пленении Мюрата. Все вокруг светлейшего тотчас закричали «ура!». Умеряя общую радость, Кутузов спокойно сказал:
– Подождем подтверждения...
Вскоре привели пленного. Им оказался бригадный генерал Бонами. Он назвался Неаполитанским королем, желая спастись от неминучей смерти. Позднее Ермолов отправил Бонами в Орел и просил отца своего заботиться о нем...
Вся масса атакующих не могла взойти на тесный редут; многие в пылу преследования устремились по глубокому оврагу, покрытому лесом, и были встречены свежими войсками Нея. Ермолов тотчас приказал кавалерии, заскакав вперед, вернуть увлекшихся обратно на редут, а барабанщикам бить сбор. Явился израненный полковник Савоини с малым числом офицеров и нижних чинов. После жестокой схватки батальоны, которыми командовал Ермолов, были малочисленны, при орудиях в укреплении – ни одного заряда. Наблюдавший за боем Барклай-де-Толли, не ожидая требования о помощи, прислал немедля батарейную роту и два полка пехоты. Теперь под руками Ермолова было все готово для отражения Богарнэ. Заменив свежими войсками утомленные, он вернул в резерв и артиллеристов Никитина.
Временно затихший бой разгорелся с новой силой. Чтобы не дать русским закрепить успех, все пространство перед Курганной высотой покрылось артиллерией и засыпало храбрецов картечью, гранатами и ядрами. Сто двадцать орудий под начальством генерала Сорбье били беспрерывно. Занятая Ермоловым высота сильно выдавалась вперед, вражеский огонь был перекрестным и губительным. Несмотря на это, пехота по обе стороны батареи Раевского стояла насмерть. Ермолов послал Граббе с разрешением пехоте лечь. Однако все оставались стоять и смыкались, когда вырывало ряды. Ни хвастовства, ни робости не было – умирали молча.
В третьем часу пополудни Ермолов получил известие о смерти Кутайсова. Верховая лошадь его прибежала в лагерь; седло и чепрак на ней забрызганы кровью. На другой день офицер, принявший Кутайсова, падающего с лошади, уже бездыханного, принес Ермолову знак Св. Георгия 3-го класса и золотое оружие...
«Вечным будет сожаление мое, – терзался Алексей Петрович, распоряжаясь на батарее, посреди осколков и пуль, – что не внял он моим убеждениям воротиться к своему месту! Судьба! Поневоле станешь фаталистом, когда видишь, как пресеклась жизнь в лета цветущей молодости, среди блистательного служения. Он словно сам искал сегодня смерти, а смерть подстерегала его...»
В этот момент тупая боль застлала Ермолову пеленой глаза, и он потерял сознание. Картечь, поразившая насмерть стоявшего впереди унтер-офицера, пробила Ермолову воротник шинели и сильно контузила. Генерала унесли с возвышения, и через недолгий срок он пришел в себя. Оставаться далее на батарее Ермолов не мог и вызвал на свое место начальника дивизии Лихачева.
