больше идти, нет у меня сил. Сяду и буду дожидаться рассвета».
Когда она так решила, во тьме, перед ней, засветились листья огненными и черными бликами. Из последних сил Джесси побежала на свет и увидела жаркий костер, возле которого, пошатываясь, ходил старик с небритым, нездоровым лицом. На его плечи был накинут пиджак: у костра лежали шляпа, хлеб и бутылка. Вторая бутылка стояла рядом с узлом, из которого торчала третья бутылка. Старик ломал хворост о колено, подбрасывая его в огонь.
Этот человек стоял к Джесси спиной, согнувшись над хворостом. Добравшись до костра, девушка сказала:
— Если можете, спасите меня! Мне так худо, что не могу уже ни идти, ни стоять. Можно ли мне сесть у костра?
Заслышав так изумительно раздавшийся женский голос, старик повернул голову, оставаясь в том положении, при каком ломал хворост. Наконец, его направленные вниз и назад глаза заметили разорванный шелковый чулок Джесси. Он оставил хворост, повернулся и провел грязной рукой по спутанным на лбу волосам, смотря, как силится стоять прямо эта тяжело дышащая неизвестная девушка с распухшим от слез лицом, вздрагивая от холода и усталости.
— Садитесь, — сказал он задумчиво, с печальным, весьма поверхностным интересом рассматривая Джесси. — Кто бы вы ни были, вам необходимо согреться. Места хватит.
Он бросил пиджак к костру и указал на него рукой, а сам отошел к противоположной стороне и сел, поставив локти на поднятые колени. Погрузив спокойное лицо в заскорузлые ладони свои, как в чашу, неизвестный увидел, что девушка прилегла, беспомощно опустившись на локоть.
Волна жара падала на плечи и лицо Джесси, согревая ее. Широко раскрыв глаза, с вопросом, но без страха смотрела она на хозяина лесного огня, в то время как тот сидел и размышлял о ней без какого- нибудь заметного удивления. Обеспокоенная его страшным видом, Джесси сказала:
— Вы не должны сердиться на то, что я, может быть, помешала вам лечь спать. Я заблудилась. А утром, когда вы поможете мне выбраться из этого леса, я сделаю для вас все, что вы хотите!
— Отлично, — сказал неизвестный. — Я не любопытен, крошка, и не жаден. Огонь огнем, и я вас выведу, если только вам есть куда идти. Но не хотите ли вы поесть?
— Нет. Я хочу пить, только пить! Нет ли у вас воды?
— Вы больны?
— Я очень больна. Пожалуйста, дайте мне хоть глоток воды! Видя, как жадно смотрит она на бутылки, старик подошел к ней и сел рядом. Он ничего не говорил, а только смотрел на девушку, пытаясь правильно оценить ее появление. Наконец, ему стало жаль ее, и сквозь крепчайший спиртной заряд, настолько привычный для него, что даже опытный глаз не сразу бы определил принятую им порцию, старик почувствовал, что видит совершенно живого человека, а не нечто среднее между действительностью и воображением.
— Глаза ваши не хороши, а сама бледная и дрожите, — сказал он. — Значит, больная. Но только, дитя мое, в той бутылке вода не для детей. О воде этой уже сто лет пишут книги, что она вредная, и чем больше пишут, тем больше ее пьют. Не знаю, можете ли вы ее пить.
— Что же это такое?
— Виски, друг мой.
— О, дайте мне виски! — взмолилась Джесси, приподнявшись и прикладывая руку к груди, — я не пила виски, но я читала, что оно освежает. А мне плохо! Я согреюсь тогда! Хотя бы только стакан!
— Освежает, — усмехнулся старик. — Вам случалось пить водку?
— Нет, никогда!
— Все-таки я рискну дать вам стакан. У вас лихорадка, а при ней полезна водка с хиной. Хина у меня есть.
— Не лихорадка, нет, — сказала Джесси. — Я отравлена и, может быть, должна умереть. Хина не поможет мне победить яд.
— Раз вы это говорите, значит, у вас сильный жар. От этого мысли мешаются. Я сам десять лет страдал лихорадкой. Возьмите стакан. Держите крепче! А это хина. Держите другой рукой!
Говоря так, старик совал в ее ладонь облатку, столь затасканную по тряпочкам и бумажкам его карманов, что она больше напоминала игральную фишку какого-нибудь притона, чем знаменитое лекарство графини Цинхоны. Джесси тоскливо рассматривала облатку, но ей почему-то хотелось слушаться.
— Но только напрасно, — сказала девушка, глотая хину и прижимая ко рту конец шарфа. — Теперь я буду пить, чтобы согреться.
С твердостью, хотя покраснев от непривычного питья, сотрясающего тело и разум, Джесси осушила стакан так счастливо, что даже не поперхнулась.
— Да, вы никогда не пили виски, — сказал старик, смотря на ее изменившееся, с закрытыми глазами лицо, по которому прошла судорога. — Ничего, так будет хорошо!
Джесси перестала дрожать. Ее истерзанная душа затихла, тело согрелось. Особая, заманчивая теплота алкоголя, при ее горе и страхе, напоминала временное прекращение мучительных болей, и, глубоко вздохнув, она прислонилась к камню, отражавшему вокруг нее жар костра. Костер слегка летал перед ней, в то время как старик то приближался, то отдалялся.
— Отвратительное снадобье! — сказала Джесси, получив дар слова. — Но жажды у меня теперь нет. Лишь голова кружится. Благодарю вас; но как же вас зовут и кто вы такой?
Старик налил себе стакан и, выпив, задумчиво погладил усы.
— Мое имя Сайлас Шенк. Я был бродячий фотограф. Что зарабатывал, то проживал; жил один и умру один. Для работы уже не гожусь; виски хочет, чтобы ему платили по счету, а счет большой. И я увидел, что жизнь кончена. Теперь я направляюсь к одному приятелю в Лисс; ему тоже шестьдесят лет. Мы вместе с ним проживем конец жизни, смотря, как живут другие.
— До восьмидесяти лет не надо сдаваться! — возразила Джесси. — За двадцать лет может много случиться нового! Я убеждена в этом!
— Самомнение молодости! — сказал Шенк, бросая сучья в костер. — А куда вы идете?
— Я скоро пойду к сестре, — ответила Джесси, смотря на драгоценные камни костра. — Ее тоже зовут Джесси. Она живет на красивой дороге, — там, внизу, где лес висит над морем. Она меня спасет. Одна женщина отравила меня.
Джесси прилегла, а Шенк смотрел на нее, размышляя, как много девушек, брошенных своими возлюбленными. Некоторые умирают, другие сходят с ума…
— Та женщина считалась моей сестрой, — говорила Джесси, и ей чудилось, что она лежит у пылающего камина. — На красивой дороге, в том доме, где синие стекла и золотая крыша, живет моя сестра, Джесси. Но ту женщину уличили, она призналась сама. Та была привезена с севера. Я сейчас пойду к Джесси. Не правда ли, странно, что одно имя? Этого еще нигде не бывало, но так вышло. Я сразу узнала ее, а она меня. Моргиана сделала так, что у меня теперь старая душа. А мне всего двадцать лет! Да, силы вернулись, я могу скоро идти…
Ее глаза закрылись, и лицо Джесси стало глухим. Темный конь сна мчал ее к горизонту, за которым нет ничего, кроме полного ничего. От костра вылетел уголек и упал на ее волосы. Шенк вытащил уголек.
— Не надо снимать шарф, — неясно пробормотала Джесси. — Детрей! — вдруг закричала она, все вспомнив, вскочив и дико глядя вокруг. — Детрей, я вас умоляю! Ведь вы стали мой друг! О, увезите меня отсюда!
Это была последняя вспышка. Шенк с трудом усадил ее, порывавшуюся встать на ноги, и силой заставил лечь снова. Она вначале оттолкнула его, но тут конь сна перелетел пропасть, и Джесси потеряла сознание, уснув при свете костра, в лесу, совершенно охмелевшая, в расстоянии не более полукилометра от «Зеленой флейты».
Было два часа ночи.
Глава XXI
