У меня задергалось правое плечо. Этот тик мне заменяет трепетание чувств. Я в последний раз посмотрел на женщину. Мне показалось, что я стою на московской улице и сейчас 1905 год. В России таких больше нет: революция победила на всех фронтах.
Глава XXIV
Я вернулся домой как раз вовремя: звонил телефон, и я едва успел снять трубку. Это была Джин, она звонила из Беверли Хиллз, и в звуке ее голоса я сразу же почувствовал смятение, которое старались не выдать словами.
— Я хочу предупредить тебя, что мне придется уехать из дома… Если никто не будет отвечать, не беспокойся.
— Что случилось?
— Угрозы… — Ее голос сорвался. — Они отравили кошек… В качестве предупреждения…
— Мэй?
— Нет, Чамако и Бэнга. А потом — анонимный звонок: «В следующий раз твоя очередь, дрянь. Не лезь не в свое дело, you white bitch». — В ее голосе появилась надежда: — Это наверняка провокация белых…
— Ну да.
Их фраза еще звучала у меня в ушах: «Не лезь не в свое дело, you white bitch».
За год эта «сука» раздала негритянским группировкам бо?льшую часть заработка…
— Еще они изуродовали мою машину. Отвинтили колесо… И они стреляли в окно кухни… а поскольку я дома одна…
И тогда я услышал свой голос, который холодно произнес, где-то вне меня, в другом мире, в мире под общим знаменателем подлости:
— Забери Батьку из питомника. Лучшего сторожа ты не найдешь…
Приглушенное восклицание на другом конце провода:
— Это
— Да, я. Позвони Кэрратерсу, чтобы он немедленно его привез. Мне так будет спокойнее.
— Ты хочешь, чтобы я взяла обратно собаку, которая обучена кидаться на горло неграм?
— Это самозащита. Мерзавец есть мерзавец, каким бы ни был цвет его кожи.
Она попыталась выкрикнуть, но ей не хватило сил на крик:
— Никогда, слышишь меня, никогда!
— Ты предупредила полицию?
— Ты хочешь, чтобы я рассказала об угрозах негров после всех наших протестов против жестокости полиции?
Я подавил желание выругаться и медленно перевел дыхание:
— Джин, самое священное право — не дать себя извести…
Она перебила:
— Я позвонила, только чтобы сказать, что не буду спать дома. Не волнуйся. — И повесила трубку.
Я тревожно ходил кругами; меня вели на поводке, другой конец которого держали неведомые руки там, в Голливуде. Там слишком много наркоманов, маньяков и безумцев, чтобы махнуть рукой на какие бы то ни было угрозы. В четыре часа утра я решил прояснить ситуацию. Я позвонил одному знакомому адвокату, чернокожему активисту, которому доступна практически любая информация. Я объяснил ему, в чем дело. С другой стороны Атлантического океана воцарилось долгое молчание миллионера, стоившее мне десяти долларов.
— О’кей, — сказал он. — Мне кажется, это будет несложно.
Ровно через полтора дня он с некоторой усталостью в голосе дал мне необходимую информацию.
— Это серьезно?
— Пока это только безобразно. Красивая, «богатая и знаменитая» кинозвезда
— И что?
— А то, что
Я промолчал. Я понимал. Такова человеческая натура.
— Дело, собственно, не в ревности или зависти… а в озлобленности. Наши женщины живут в страхе и нищете, им постоянно приходится защищаться… Но, по крайней мере, это
— Понимаю.
Мы помолчали.
Я чувствовал, что у него тоже было тяжело на сердце, но тяжесть эта у нас была разная.
— Ну вот они и придумали небольшую кампанию по устранению Джин Сиберг. Чтобы нашим женщинам не надо было делиться ни собственной нищетой, ни собственными привилегиями на муку и несправедливость. Каждому — свое. Понимаешь?
— Понимаю.
— Когда она появляется в этом осаждаемом и забаррикадированном мирке, кем она становится?
— Она остается знаменитой актрисой.
— Именно так. Ты попал в точку.
— Да. Я понимаю.
— Наши славные дамы намереваются вытеснить ее… чтобы самим остаться звездами в своей игре, в своей осажденной крепости. Вот и все.
— Все. Спасибо.
— Ладно, до скорого.
— До скорого. Спасибо.
— Ничего не попишешь, такие дела.
— Да. Такие дела.
В дверь позвонили.
Было три часа ночи. Я стал каким-то бессонным, хотя раньше мне всегда требовалось поспать часов восемь. Я все еще сидел у телефона. Позвонили еще раз. Я им не открою. Пусть остаются в своем негритянском мире. Я пошел открывать. Проклятое любопытство, я вечно жду неизвестно кого.
Естественно, это они.
Написав «Корни неба», я стал для парижских африканцев кем-то вроде Фоккара с левого берега Сены.
Я сумрачно взглянул на них. Иногда меня одолевает расизм и черная кожа производит на меня ровно такой же эффект, как и белая.
Мы пошли на кухню и стали уписывать крутые яйца. Среди пришедших есть один американский негр, парижанин, вроде тех creeps[37], которые, как я подозреваю, составляют небольшие отчеты об американских неграх в Париже для американских спецслужб. Еще красноречивый поэт из Теннесси. Он начал говорить, наверное, сутки назад в Сен-Жермен-де-Пре и с тех пор не замолкал и охрип. Хотелось налить ему в глотку масла.
— Мы ничего не добьемся в политике, пока семнадцать миллионов негров не будут иметь своих представителей среди глав преступных синдикатов, — ораторствовал он, дожидаясь второй порции. — Мы начали отставать от них, потому что криминальная монополия стала складываться без нас. Нужно ударить по верхушке «Коза Ностры», захватить власть в свои руки…
