Миссионер никогда не переступал порога парижского «Лидо», равно как и притонов Лас-Вегаса, и был уверен в том, что не пойдет и в кабаре, о котором идет речь, какова бы ни была его «известность». Тем не менее он вежливо поинтересовался содержанием номера господина Ольсена, спросил о том, в каких странах ему довелось побывать на гастролях.
– Месяц отдыхали в Копенгагене, а теперь уже почти год как путешествуем по свету, – ответил чревовещатель.
– Да, – добавила кукла скрипучим голосом, – и мне уже надоело. Нам не терпится вернуться к жене. Хи, хи, хи!
Проповедник счел эту шутку не слишком уместной. Кукла продолжала сверлить его своим стеклянным взглядом, растянув в нескончаемой улыбке рот с зажатой в нем сигарой. Всякий раз, когда полишинель говорил, рот двигался, сигара тоже, и следовало признать, что выглядело это потрясающе убедительно: голос, казалось, и в самом деле срывался именно с этих губ. Очень ловко придумано. Д-р Хорват был уверен в том, что в данном случае вряд ли можно вести речь об искусстве или высоком таланте, однако виртуозность исполнения была бесспорной. Кубинский юноша с восхищением смотрел на куклу и смеялся. Сам он тоже артист, пояснил он на ломаном английском. Господин Ольсен спросил, приглашен ли он тоже в «Эль Сеньор», и юноша помотал головой.
– Нет, – сказал он.
– А в каком жанре вы выступаете? – исключительно из вежливости поинтересовался д-р Хорват.
Юноша, похоже, вдруг окончательно утратил остатки своих и без того скудных познаний в английском. Он наделен неким талантом; у себя, на Кубе, он был достаточно известен, но революция Фиделя Кастро положила конец туризму и ночной жизни Гаваны. После сезона, проведенного в Акапулько, он смог получить приглашение сюда… Тут его словарный запас, кажется, иссяк совсем, и он отвернулся.
Д-р Хорват рассеянно слушал, как чревовещатель рассказывает о своих странствиях, а кукла тем временем с неприятным и циничным видом пристально разглядывала проповедника.
– Мне кажется, вы к сами артист? – вдруг услышал он. – Стойте, стойте, не говорите ничего, позвольте угадать. Льщу себя надеждой, что я немножко физиономист. Мне почти всегда удается определить, в каком жанре работает коллега, по одному только внешнему виду.
Ну-ка…
Сначала миссионер был слишком возмущен для того, чтобы протестовать. Затем, увидев, как задумчиво чревовещатель рассматривает его лицо, он вдруг вспомнил, что написал о нем после его последнего триумфального крестового похода на Нью-Йорк один журналист:
"У него шевелюра и профиль молодого Листа в разгаре импровизации… Д-р Хорват умеет затронуть струны души человеческой с великим мастерством, что наводит на мысль скорее о высоком искусстве, нежели о вере… "
– Иллюзионист, – объявил наконец датчанин, – маг или, может быть, гипнотизер. Не думаю, чтобы я мог ошибиться.
Д-р Хорват сглотнул слюну и ответил, что он – проповедник. Марионетка повернула голову к хозяину; торс ее затрясся от постепенно нараставшего смеха.
– Вот уж действительно физиономист, – воскликнула она. – Ты жалкий дурак, Агге Ольсен, я всегда тебе это говорил.
Датчанин рассыпался в извинениях. Он никак не ожидал встретить пастора среди пассажиров этого каравана машин. И крайне смущен; он может лишь сослаться на смягчающее обстоятельство.
– Мы тут все – артисты мюзик-холла, – пояснил он, указывая на четыре ехавших за ними «кадиллака».
Большая часть пассажиров состояла из приглашенных в «Эль Сеньор» на новое представление, и он надеется, что пастор простит его.
Д-р Хорват был крайне изумлен известием о том, что его спутники в большинстве своем оказались бродячими артистами, а еще больше – тем, что все они, как и он сам, были личными гостями генерала Альмайо. Он ощутил досаду и растерянность. И пытался понять, действительно ли речь идет о случайном совпадении или же за всем этим кроется некая весьма недобрая ирония. Он был очень чувствителен к упрекам в комедиантстве со стороны тех, против кого направлен его крестовый поход. Букмекеры, сутенеры, рэкетиры, сомнительные дельцы – все те, кто живет во мраке, и в самом деле никогда не упускают случая презрительно отозваться о его «номере». Пытаясь обрести смирение, он стиснул зубы и призвал на помощь свои любимые строки одного христианского поэта: "Тот, кому подвернулся под ноги камень, был в пути уже две тысячи лет, когда услышал крики презрения и ненависти – они надеялись устрашить его… " В конечном счете оскорбления и.насмешки в его адрес – не что иное, как невольное признание величия дела, которому он служит; ничто не способно возбудить в рядах Противника бґольшую злобу и ненависть, чем чистота помыслов и стремление к добродетели, особенно в том случае, когда они дают ощутимые результаты, оказывают духовную и материальную помощь людям с неразвитым сознанием.
Вся Америка, как и он, подвергалась желчным нападкам: невозможно высоко держать факел твердой рукой и не вызвать при этом ярости противника.
Левый глаз куклы наполовину закрылся, что, видимо, должно было считаться очень забавным. Самая низкопробная игра; но, несомненно, дело тут не в дурных намерениях чревовещателя, а скорее в его профессиональном недуге. Он уже не может не исполнять своего номера, только и всего. Вежливо улыбнувшись, д-р Хорват отвернулся.
Глава II
Во втором «кадиллаке» человек лет сорока, внешность которого напоминала афиши и иллюстрации начала века – усы, заостренная бородка и этакая представительность, вызывающая ассоциации с дуэлями, обманутыми мужьями, мелодрамами, отдельными кабинетами – словом, всем тем, что стоит обычно за кратким выражением «красавец мужчина», – с несколько опечаленным видом беседовал со своим спутником, маленьким, тщательно одетым человечком, волнистые волосы которого, с геометрической точностью разделенные на прямой пробор, были умело подкрашены, так что лишь на висках – очевидно, в погоне за утонченностью – было оставлено несколько седых прядок.
– Речь идет не о пустом и мелком тщеславии, – говорил пассажир. – Конечно, подлинный артист всегда хоть немного да думает о последующих поколениях, хотя суетность восторженных воплей толпы для меня не секрет, как и то, что, осознав, что имя твое будет жить вечно, испытываешь лишь малую толику утешения. Но мне хотелось бы все-таки суметь сделать это – ради Франции, ради величия своей страны. Увы, мы больше не та мировая держава, которой были прежде; но тем более французский гений должен стремиться превзойти самого себя во всех областях жизни. Я чувствую, что могу достичь этого, что во мне это есть, – достаточно одной лишь вспышки вдохновения; но, не знаю почему, всякий раз в самый последний момент все идет прахом. Очевидно, никто еще в истории человечества этого не сумел.
– Есть люди, которые утверждают, будто великий Зарзидзе, грузин, проделал это во время специального представления в Петербурге в 1905 году на глазах у царя, – заметил его спутник.
– Легенда, – категорически заявил первый, и лицо его приобрело возмущенное выражение.
– Никто так и не смог этого доказать. Буррико, старый французский клоун, – он до сих пор жив – входил в состав той труппы и заверил меня в том, что в этих россказнях нет ни слова правды. Зарзидзе так и не сумел превзойти Растелли, а всем известно, что последний умер на вершине славы, дойдя до предела своих возможностей, что и разбило его сердце. Мне не хотелось бы, чтобы вы сочли меня шовинистом, но позвольте все же сказать вам одну вещь: если когда-нибудь объявится жонглер, способный исполнить номер с тринадцатью шарами, то это будет француз – по той простой причине, что это буду я. Два года назад генерал де Голль лично вручил мне крест Почетного Легиона за исключительные заслуги в распространении французской культуры в зарубежных странах, тот вклад, который я внес в демонстрацию национального гения на мировой арене. Если хоть раз, лишь один-единственный раз – неважно когда, неважно где, на какой сцене, перед какой публикой, – я смог бы превзойти самого себя и прожонглировать тринадцатью шарами вместо обычных проклятых двенадцати, я бы счел, что сделал что-то стоящее для роста авторитета своей страны. Но время идет, и, хотя в свои сорок лет я еще полностью располагаю всеми способностями, случаются такие моменты, как сегодня, когда я начинаю сам в себе сомневаться. А ведь ради искусства я пожертвовал всем, даже женщинами. Любовь убивает твердость руки.
Его спутник нервно теребил галстук-бабочку. Звали его Чарли Кун; будучи директором одного из
