3 июля 1872 г.
Я прожил бурную жизнь, в которой было и хорошее и плохое, как, наверное, у большинства людей. Я всегда стремился к добру — для себя и для себе подобных; если же мне случалось совершить нечто дурное, то это было сделано, конечно, ненамеренно. Я ненавижу тиранию и ложь и глубоко убежден, что в них главный источник всех зол и испорченности рода человеческого.
Поэтому я являюсь приверженцем республиканского устройства, достойного честных людей, устройства естественного, отвечающего желаниям большинства и потому не нуждающегося в том, чтобы его навязывали с помощью насилия или обмана.
Будучи терпимым и не фанатичным, я не стал бы навязывать силой свой республиканизм, например англичанам: если они довольны правлением королевы Виктории[4] — пусть так и будет, и в этом случае их правительство должно считаться республиканским. Оставаясь республиканцем, я все более убеждаюсь в необходимости временной справедливой диктатуры для тех народов, которые, подобно народам Франции, Испании и Италии, стали жертвами самого пагубного политиканства.
Все рассказанное мною в мемуарах может послужить истории, ибо я был непосредственным свидетелем большинства упоминаемых мною событий.
Я не поскупился на похвалы тем, кто пал в битвах за свободу. Большую сдержанность я проявил к живым, особенно к моим соратникам. Если же мне приходилось говорить о тех, кто нанес мне оскорбление, вызвавшее справедливое негодование, то я старался сначала умерить свой гнев.
Всем, что я написал, я особенно боролся с духовенством[5], ибо в нем я всегда видел основу всякого деспотизма, всякого порока, всякого несчастья. Священник — это олицетворение лжи, но от лжеца недалеко до вора, от вора — до убийцы, и я мог бы найти у духовенства и другие подобные качества. Многие, и я в том числе, полагают, что благодаря росту образования, человечество освободится от язвы духовенства. Но те привилегированные, которые правят миром, разве не образованны они? И однако они оставляют мир в порабощении. Говорят: «свобода для всех»[6]. И такое мнение распространено даже среди народов с хорошим управлением. Но неужели свобода и для этих пиявок, шакалов, убийц — духовенства? Ведь оно — худшее порождение зла, зачумленная сорная трава человечества, ведь от него еще несет запахом сожженного человеческого мяса. Опора тронов, оно преуспевает там, где властвует тирания, подчиняя себе голодные толпы рабов. Но в свободных странах духовенство полагается лишь на свободу, не требуя ничего больше — ни привилегий перед законом, ни субсидий. Рептилиям достаточно свободы: ханжи и тупицы не видят недостатки современного мира, а мошенникам, заинтересованным в сохранении невежества и суеверий масс, всегда будет раздолье.
Быть может, меня обвинят в пессимизме. Но у кого хватит терпения прочесть то, что я написал, простят мне: я закончил ныне 65 год жизни, и после того, как в течение большей части моей жизни я верил в улучшение человеческого рода, теперь, когда я вижу столько страданий и испорченности в этом так называемом цивилизованном веке, меня охватывает глубокая горечь.
Из-за слабеющей памяти, я, возможно, забыл упомянуть кого-либо из заслуженных и близких мне людей. Среди хирургов, которые от Монтевидео до Дижона делили со мной тяготы военных кампаний, я назову следующих: Одичини, хирурга монтевидеоского легиона, который, благодаря своим незаурядным профессиональным способностям, оказал большую помощь воинам — нашим соотечественникам; моего дорогого друга Рипари, бывшего вместе со мной в 1849 г. в Риме, где он лечил мою рану. Главный хирург экспедиции «Тысячи», он со свойственным ему энтузиазмом и высоким умением выполнил трудную и благородную миссию. При Аспромонте[7], благодаря самоотверженным усилиям хирургов Рипари, Базиле и Альбанезе, мне была сохранена правая нога и, быть может, — спасена жизнь.
Бертани был главным хирургом отрядов, которыми я командовал в 1859 и 1866 гг. Его исключительные способности как руководителя и как хирурга неоспоримы. В 1867 г. он отличился также в несчастном сражении при Ментане. Выдающиеся профессора — Патридж, Нелатон и Пирогов[8] проявившие ко мне бескорыстное внимание, когда я был в опасном состоянии, доказали, что для добрых дел, для подлинной науки нет границ в семье человечества. Я должен принести благодарность дорогим докторам Прандина, Чиприани, Риболи и доктору Пасторе. Будучи во Франции, главный хирург Вогезской армии доктор Риболи страдал от тяжелой и изнурительной болезни, и все же он не прекращал своей полезной деятельности.
Воздавая должное личным заслугам моих товарищей, я не претендую, конечно, на непогрешимость, и если мною допущена неточность, то это сделано, повторяю, без всякого умысла.
Я предоставляю здравомыслящим людям судить о том, является ли нормальным современное состояние общества (4 июля 1872 г.). Ветры еще не очистили воздух, отравленный зловонием трупов, а уже начинают подумывать о реванше. Люди страдают от всевозможных бед: голода, наводнений, болезней. Но разве это важно? Все вооружаются до зубов, все становятся солдатами! А духовенство? Это подлинный бич божий! В Италии оно держит трусливое правительство в состоянии самого жалкого унижения и преуспевает из-за испорченности и нищеты низов! Во Франции оно подталкивает к войне несчастный народ этой страны. А в Испании дело обстоит еще хуже: подстрекая к гражданской войне, духовенство возглавляет банды фанатиков и сеет повсюду ненависть.
Мы преданы миру, праву и справедливости. И все же нам приходится в заключение вспомнить слова одного южноамериканского генерала: «La guerra es la verdadera vida del hombre!» [9].
Книга первая
Глава 1
Мои родители
Прежде чем начать рассказ о моей жизни, я должен упомянуть о моих добрых родителях, чьи душевные качества и любовное ко мне отношение имели большое влияние на мое воспитание и физическое развитие.
Отец мой[10], сын моряка и с раннего детства сам моряк, не обладал, конечно, теми познаниями, которые украшают в наше время людей его звания. В молодости он служил на кораблях моего деда, а потом стал водить собственные суда. Ему пришлось испытать немало превратностей судьбы, и мне нередко приходилось слышать рассказы отца о том, что он мог бы оставить нас более обеспеченными. Однако я глубоко благодарен ему и за то, что он оставил мне, ибо глубоко убежден, что отец не пожалел ничего для моего воспитания, даже в то время, когда он находился в стесненных обстоятельствах и когда воспитание детей при его весьма скромном достатке было, конечно, тяжелым бременем.
Если мой отец не дал мне более разностороннего воспитания, не обучал меня гимнастике, фехтованию и другим физическим упражнениям, то в этом виновато само время: тогда под влиянием наставников из духовенства предпочитали делать из молодых людей скорей монахов и законников, чем достойных граждан, обученных полезному и мужественному делу и способных служить своей обездоленной стране.
Впрочем отец горячо любил своих детей и потому боялся, как бы их не привлекло к себе военное поприще.
Эти опасения моего дорогого отца, порожденные чрезмерной привязанностью, — единственное, что я могу поставить ему в упрек. Ибо из страха, что я слишком молодым столкнусь с трудностями и опасностями моря, он до пятнадцати лет, вопреки моим склонностям, не позволял мне заняться мореплаванием.
