– Слава Легиону! – все же проговорил Изар едва ли не сквозь зубы.
– Слава Наследнику. – Ответ прозвучал как-то небрежно, между прочим. В этой небрежности чудился вызов.
– Бриллиант Власти один?
Изар намеренно назвал Властелина так, как по протоколу полагалось; будь на месте этих четырех свои, дворцовые, он спросил бы более интимно.
– Властелин отдыхает. А может, спит – мы не заглядывали. – Это уж и просто грубостью было: назвать разговорным титулом, а не по ритуалу. «Свиньи, – подумал Изар, – что они – не понимают, что сейчас совершается? Или наоборот – слишком хорошо понимают и мне решили с самого начала указать мое место? Хорошо, это им зачтется. И очень, очень скоро… Им воздастся; а мне простится. В эту ночь мне будет прощено все – будь их даже дюжина…»
Но вслух он отвечать ничего не стал, только сверкнул взором. На легионеров это, похоже, никак не подействовало. Слабина чувствовалась здесь, явная слабина… Сделал шаг к внутренней двери. Тот, что был ближе к нему, проговорил, по-плебейски растягивая слова:
– Прошу оставить оружие.
Такое правило существовало; другое дело, что у Наследника оружия никогда не требовали – с таким же смыслом можно было пытаться разоружить его перед входом в его собственную спальню. Изар вскинул голову. Все взгляды как бы сошлись в одной точке. И Наследник вдруг понял: нет, они неспроста так. Они тоже натянуты, как струны. Кто-то все сделал для того, чтобы он, Изар, войдя, уже не вышел из Жилища Власти живым. И повод прекрасный: они люди маленькие, в традициях не искушены, а тут страшное дело произошло, и нам, мол, ничего другого не оставалось, как… Ага, значит, игра на игру, удар на удар. И совесть чиста.
– С кем говоришь, пес безродный! – Он откинул голову, обождал секунду: не заведется ли? Тот сдержался, только скрипнул зубами. Теперь можно было пройти.
Ax, как страшно ему вдруг стало на миг. Все ломалось. Все…
Он протянул руку. Мягко щелкнул замок двери. Изар вошел, и дверь с едва слышным шорохом закрылась за ним.
Малая спальня Властелина уже почти год, как была преобразована в больничную палату, потому что уже почти год Властелин не вставал с постели. Никто не питал надежды, что он когда-нибудь встанет. Властелин был стар и болен, и доживал свою жизнь среди ампул, шприцев и капельниц, дыша воздухом, пропитанным запахом лекарств, не выводившимся, невзирая на самую совершенную вентиляцию. Такая жизнь была не по нему, и несколько дней назад он бросил цепляться за нее, прекратил последние попытки. Тогда же он пригласил Наследника, и они говорили долго и обстоятельно; о многом надо было сказать, да к тому же Властелин и говорил теперь с трудом, медленно. А ведь много лет считался – и был лучшим оратором мира. И тогда же, в самом конце разговора, они установили день.
Наследник знал, конечно, что когда-нибудь это произойдет. Но знал как-то отвлеченно. Думал об этом, как и о собственной смерти: придет ее срок, конечно, но ведь не сегодня и не завтра же, Великая Рыба добра… И так же об этом дне: не сегодня, не завтра. И когда вдруг оказалось, что событие подошло вплотную, Изар не сразу смирился с этим.
– Не надо! – сказал он тогда отцу почти в ужасе. – Не сейчас! Я не готов…
– Неправда, – сказал ему отец. – Ты всю жизнь к этому готов. Ты знал, что это неизбежно. И все знали и знают. Ты никогда не был трусом. Ты знаешь, что в этом действии, определенном Порядком, есть глубочайший смысл; об этом написаны сотни книг. Нарушь Порядок – и мир поколеблется. Я понимаю тебя. В свое время и мне было не по себе. Но иного выхода у меня не было – да и у тебя нет и не может быть. Полная власть достается не даром. За нее нужно платить. И не единовременно; платить придется каждый день и каждый час, пусть и по-разному. И вот это, сейчас предстоящее, – твой первый взнос…
Отец говорил тяжело, задыхаясь, иногда умолкая надолго: и на самом деле был он уже не жилец, это любой понял бы, едва взглянув на него. Но что-то протестовало в Изаре против предстоящего, против отведенной ему роли. Как бы ни было все это освящено традицией – от этого не становилось оно ни менее жестоким, ни более человечным.
– Папа, папа, а если… если я просто не могу?
Отец медленно открыл глаза. Не сразу собрался с силами, чтобы ответить:
– Слушай меня внимательно… Никому и никогда не говори таких слов. Они означают лишь одно: что ты непригоден для того, чтобы перенять власть. Ты – не властелин. И если только люди поймут это, они отстранят тебя. Или устранят. Законно или незаконно, все равно. Даже сам себе никогда больше не говори этого.
– Но почему, почему? Неужели по одному этому поступку можно судить о том, способен ли человек управлять Державой или нет?
– Может быть, в каком-то другом мире и нельзя. Но в нашей Державе… в нашей Державе власть – прежде всего твердость, даже жестокость. Мы издавна приучены понимать только такой язык. Да, быть жестоким, порой очень жестоким – неприятно. Никому не приятно. И если ты берешься за власть, то первым твоим врагом, с которым придется схватиться не на жизнь, а на смерть, будешь ты сам. То доброе и ласковое, что есть в тебе. Это ты можешь оставить для твоих близких – но и только. Для остальных ты – сама твердость, сама жестокость, непреклонность. И по тому, что тебе предстоит сейчас сделать, люди составят свое первое впечатление о тебе… А первое впечатление бывает самым сильным и остается надолго…
– А если это свыше моих сил?
– Глупости. Минутная слабость. Но для нее нет никаких причин. Ты видишь меня? Разве не ясно, что меня уже и нет здесь… что я – уже там, перевоплощенный в одну из блистательных рыб в окружении Великой… Днем позже это все равно произойдет само собой, но тогда ты потеряешь все…
– Так скоро. Но почему? Разве ты не мог бы жить еще?
– Пока врач не назвал мне дня, я не посылал за тобою. Все. Больше не желаю слышать ни слова об этом. Да, вот еще что… Найди своего… Обязательно. И не спускай с него глаз. Он…
Отец не договорил – видно, силы иссякли и он не то уснул, не то потерял сознание; так и осталось неясным, что хотел он сказать, от чего – или от кого предостеречь. Больше он не пришел в себя.
…И сейчас он лежал спокойно, укрытый до подбородка. Горел маленький светильник на прикроватном столике. Изар протянул руку, не глядя нашарил выключатель, включил верхний, сильный свет (об этом просили – как было ему передано – телевизионщики). И, твердо ступая, пересек комнату, приблизился к кровати. Властелин не шевельнулся. Когда Изар остановился рядом, отец открыл глаза, но в них не было мысли – бездумная пустота. Наркотик?.. Изар резко, почти грубо, откинул одеяло. Худая, морщинистая шея… Старик медленно, как во сне, стал поднимать руки – инстинктивно? Но Наследник уже наложил пальцы на горло отца. Он умел душить, он был научен с детства. Как и его отец. Как и сын будет научен, когда явится на свет: душить безболезненно, пережимая сперва артерии, выключая сознание… Изар душил. Тело отца напряглось, рот раскрылся, вывалился язык. «Он не чувствует этого, – повторял про себя Изар, – не чувствует…» Тело опало, но Изар все еще не отпускал руку: пальцы свело, и мгновенно промелькнула идиотская мысль, что вот так он и останется навеки соединенным со своим отцом – с руками на его горле… Мертвая тишина стояла, только журчала едва слышно установленная на спинке кровати – откровенно, по- деловому – камера.
Наконец он отнял руки. Пошевелил пальцами, потом растер их: сейчас ему понадобится не только сила их, но и гибкость, точность – едва уловимыми движениями пальцев изменяется направление разящего клинка… На миг закрыл глаза, прощаясь с переставшим быть. Повернулся. Решительно подошел к двери. Распахнул. Вышел в прихожую, уже держа кинжалы в руках, готовый с ходу атаковать.
Он не ошибся: четверо стояли, приготовившись к убийству. Не по-благородному, как полагалось бы офицерам – со шпагами наголо (как-то не обращались мысли к огнестрельному оружию в этой обители традиций, где, кажется, за всю историю так и не раздалось ни единого выстрела, – а клинки, случалось, звенели весенними ручьями, и подлинные ручьи текли по самоцветным полам – только не вода то была…). Вместо шпаг даже не кинжалы были у них в руках, а воровские ножи, воистину более всего другого им годившиеся. Четыре ножа взвились, кратко блеснув белым, – и голубоватые молнии вылетели, казалось, из
