— И вот посоветовались мы и решили — возьмем, Миша, мы тебя к себе! В домовые, значит…
— Что?! — вскрикнул Овечкин.
— Ну што, што! Натурально, ты, как сейчас, и в домовые не годишься. Но мы тебя обучим, не боись, и сквозь стены проходить станешь, и невидимкой обращаться, и еще там… Мало нас осталось, на всех не хватает. Ты-то, поди, и не знаешь, для чего мы нужны. Мамаша твоя еще помнила, царствие ей небесное, нет-нет, да молочка нальет, слово доброе скажет. Так ты вспомни когда она чего с рук роняла? Подгорало у ней чего? Не помнишь, то-то. Это, брат, пустяки. Согласишься — еще не тому научишься. Ты сирота, и как ты теперь один будешь свой век куковать? А мы тебе и фамилию другую дадим, против твоей самую героическую — Овцов! А? Звучит?
Михаил Анатольевич Овечкин похолодел.
Человек он был незлобивый и, как часто говорила покойница-мама, бесхарактерный. И только сейчас, к великому своему ужасу, понял, до чего она была права. Ему представилось, как диковинный посетитель берет его за руку и уводит за собою сквозь стену, а он, взрослый человек с высшим образованием, мужчина, можно сказать, в расцвете сил, не только не сопротивляется, а даже и слова в свою защиту вымолвить не может. Так живо увидел он эту картину, что невольно замахал руками и хрипло выкрикнул:
— Нет!
— Не нравится? — удивился дед. — Ну, как хочешь. Пускай не Овцов. Можешь при своей оставаться. Соглашайся, мил человек. Ученье годков двадцать займет, при твоем-то соображении, ну да ничего. Жить будешь на всем готовом, мы уж о тебе позаботимся…
Михаил Анатольевич, не в силах больше издать ни звука, снова замахал руками. Горло ему сдавил страх, колени сделались ватными. Дед истолковал его жестикуляцию по-своему — заперхал, тоже махнул мохнатою лапой.
— Никто тебя не хватится! Никто и не вспомнит! Не опасайся.
Он спрыгнул со стула на пол.
— Пойдем, что ли? Глянешь, как мы живем, познакомишься…
Овечкин, не помня себя от страха, вскочил на ноги и попятился. Он попытался что-то сказать, но получилось лишь задушенное мычание. Дед вытянул руку и нетерпеливо пошевелил крючковатыми пальцами.
— Пошли!
И тут Михаил Анатольевич от ужаса окончательно утратил рассудок. Он повернулся и слепо ринулся прочь. Руки его сами отыскали замок на входной двери, открыли его, и Овечкин, ничего не видя и не соображая, загрохотал вниз по лестнице, гонимый единственно звериным инстинктом, повелевающим искать спасения в бегстве.
Спасался он так, словно армия домовых наступала ему на пятки, готовая немедленно уволочь его в свои пенаты, обрядить в красный халат и заставить следить за чужим выкипающим молоком. Мохнатые лапы вот-вот должны были вцепиться ему в спину. Прохожие шарахались по сторонам и тревожно озирались, высматривая, кто же гонится за таким безобидным с виду человечком в домашних шлепанцах на босу ногу и пузырящихся на коленях тренировочных штанах. Но никто не бежал вслед за Михаилом Анатольевичем в этот поздний вечерний час, тихий и светлый, незаметно переходящий в белую ночь, и ничто, казалось, не могло потревожить покоя праздно прогуливающихся перед сном горожан.
А Овечкин, вероятно, бежал бы до тех пор, пока не упал. От участи загнанной лошади спас его ненароком какой-то прохожий, вывернувшийся из-за угла и не успевший отскочить с дороги. Михаил Анатольевич со всего маху врезался в него. Прохожий охнул, но умудрился устоять на ногах и, задиристо вцепившись в Овечкина, остановил и его. Тот, механически лепеча извинения, оглядывался через плечо с таким ужасом, что прохожий, убедясь в полной его невменяемости, махнул рукою и отпустил подобру- поздорову.
Небольшой этот инцидент пошел на пользу Михаилу Анатольевичу, отчасти приведя его в чувство. По крайней мере, он успел понять, что никто за ним не гонится, и уже не побежал далее, а пошел торопливым подпрыгивающим шагом. Несколько раз он еще нервно оглядывался на ходу и, по-прежнему не видя нигде никаких домовых, понемногу обрел способность соображать.
И тогда впал Михаил Анатольевич в сильнейшее замешательство. Случилось что-то такое, чего никак не могло и не должно было случиться. Существо, назвавшее себя домовым, загадочным образом пробралось в запертую квартиру, подстерегло его, наговорило гадостей, оскорбительных для всякого порядочного человека, и в довершение ко всему предложило нечто вовсе несусветное — уйти в племя серой мохнатой нечисти. Конечно, Михаил Анатольевич мог счесть все это только галлюцинацией. Вообще-то, причины для нервного расстройства у него имелись: усталость и переживания, связанные с похоронами матери, вполне могли породить какое-нибудь неприятное видение. И остановившись на этом предположении за неимением другого, Михаил Анатольевич принялся, как мог, себя успокаивать. Он напьется на ночь брому. Он попросит на работе отпуск на несколько дней, чтобы привести нервы в порядок. Он…
И тут в памяти его всплыла сцена недавнего столкновения с прохожим. Михаил Анатольевич вдруг отчетливо, как со стороны, услышал свой собственный голос, бормочущий извинения. И снова похолодел. Он не заикался. Совсем. Дефект речи, преследовавший его с самого детства, исчез.
И тогда он понял, что не сможет вернуться сегодня домой. Ни за что. Возможно, домовой и был всего лишь галлюцинацией. Но галлюцинация эта оказалась способной вылечить его от заикания. А раз так, то она, вероятно, действительно могла увести его за собою неведомо куда и превратить неведомо во что. Михаил Анатольевич не видел в данном случае никакой разницы между объективной реальностью и сумасшествием. Его затрясло от страха, и ноги сами понесли его дальше, прочь от родного дома. Пока он еще все-таки был человеком…
Он не очень понимал, куда идет, и когда к нему опять вернулась способность соображать, Овечкин обнаружил себя в Таврическом саду. Он узнал пруд и дворец, но даже не удивился, как сюда попал. Ему было не до того. До него постепенно начала доходить вся безнадежность положения, в котором он очутился. Вернуться домой он не мог. На дворе была ночь. Он выбежал из дому без копейки денег, без документов, в костюме, совершенно непригодном для выхода на работу и неприличном даже для пребывания на улице. Он не захлопнул за собой дверь, убегая. Квартира, стало быть, стоит открытая заходи кто хочешь, бери что хочешь.
Михаил Анатольевич находился в полной растерянности. Привыкнув за тридцать пять лет своей жизни во всем полагаться на маму, он вдруг оказался лицом к лицу с необходимостью предпринять какое-то действие. И действие, прямо скажем, неординарное. Не мог же он в самом деле вломиться сейчас, среди ночи, к кому-нибудь из немногочисленных своих или маминых знакомых и заявить, что вот, мол, немножко сошел с ума и поэтому просит заглянуть к нему домой и посмотреть, сидит ли еще там дедушка в красном халате. Бред какой-то…
Увидев в стороне от дорожки скамейку, утопавшую в сиреневых кустах, Михаил Анатольевич машинально направился к ней, присел на краешек и уставился прямо перед собой невидящим взглядом. Что же делать? Может, он и вправду сошел с ума? В таком случае, надо обратиться к врачу. Но опять же какие врачи среди ночи? И за что ему такое несчастье?
Против воли Овечкин начал припоминать подробности галлюцинации. Снова увидел он перед собою поросшее серой шерстью лицо деда и услышал его хриплый голос. Как домовой его обозвал? Насекомым?.. Почему это он, Овечкин, насекомое? И даже хуже? Непонятно. Он жил себе, никого не трогал. Ну, может быть, конечно, выдающихся поступков не совершал, так ведь не всякому и дано. Зато и не вредил никому… «Никто тебя не хватится! вспомнил он вдруг дедовы слова. — Никто и не заметит!»
И совсем расстроился. А ведь и правда. Так оно и есть. Вот он сидит здесь, одинокий, и никто не пожалеет о нем, если случится ему завтра исчезнуть из числа живущих… Сознавать это было чертовски неприятно, и Овечкин, как обычно поступают люди в такой ситуации, принялся судорожно искать виноватых.
… И не нашел. Более того, неожиданно убедился Михаил Анатольевич, что не может даже толком вспомнить свою жизнь. Так оказалась она однообразна и пуста, начиная с самого детства. Почему-то не дружил он с ребятами ни во дворе, ни в школе. Не играл в войну. Не искал кладов, не влюблялся. Не ссорился и не дрался. Почему? Ни одного интересного события не мог припомнить Овечкин, ни одного яркого
