листвы королевского сада, и тосковал. Не тосковал даже — душа его находилась в таком смятении, что он затруднился бы хоть как-то определить свое состояние.
Он вел себя сегодня ночью действительно как подонок и как последний идиот. Он прекрасно понимал это. Но не то от безмерной муки, которую он от себя уже не таил, не то просто из упрямства он не собирался отказываться от своих слов и намерений. Человеку за все приходится платить, это он знал давно. За каждую Богом данную радость и за каждый свой поступок, плохой ли, хороший. Вот пусть Овечкин и платит — за то, что оказался способен на то, чего не сможет никто другой.
Но сам-то он… Баламут и не подозревал, что в глубине души, оказывается, надеялся на невозможное. И даже когда в более счастливые времена думал о замужестве своей принцессы, как о деле решенном, и готовился качать на коленях ее сыновей, он обманывал себя. Он обманывал себя все время. Не долг, не данное королю Дамора слово и не грядущая война беспокоили его, когда принцесса часами беседовала с Маколеем в лесу. Доркин просто ревновал, на что не имел никакого права. Так же, как сейчас безумно ревнует к Овечкину, хотя для ревности нет оснований. Ревнует только потому, что тот оказался сильнее и чище его в своей любви…
Он вспомнил растерянное в первый момент лицо Михаила Анатольевича, когда тот услыхал, что должен жениться. И как он потом пожал плечами и сказал: «Ну что ж, если вам так будет спокойнее». И больше ничего. Овечкин понял, и все поняли. Стыд-то какой, лицо горит… но он ничего не мог с собой поделать. Если он такой безумец…
Баламут даже не мог утешить себя мыслью, что любит принцессу сильнее, чем кто-либо другой. Не больше всех остальных, если не может переступить через свое чувство ради блага любимой. Что-то такое говорил ему об этом в свое время святой отец-нефелинец… тогда он не понял. Понял только сейчас. Ну, и что ему делать? Даже понимая, он готов убить их всех — принца Ковина, Овечкина и Маколея… каждого, кто смеет еще любить принцессу. И что он будет делать, если их затея удастся? Овечкин первый, сияя, помчится в Таквалу за молодым королем, Маэлиналь выйдет замуж. А что же он? Неужели поплетется следом в Таквалу, нянчить ее детей?
Доркин скорчился на подоконнике от невыносимого чувства презрения к себе. Умри, несчастный дурак! Уж на это-то у тебя хватит мужества. Ты стар и никому не нужен, шут, кроме своего короля…
— Доркин, — прошелестел из темноты спальни голосок чатури. — Ложись спать. Скоро светать начнет.
— Отстань, — грубо ответил Баламут, ненавидя себя и мучаясь от этого. — Тоже мне, нянька нашлась!
…Он тоже поедет в Дамор. Сам по себе, втихомолку. Если дело дойдет до суда чести, Овечкину не справиться с Ковином, ни за что. Тогда-то он и пригодится. Он убьет Ковина накануне поединка, и все будет так, как он сказал колдуну. Без войны все равно не обойдется. Его поймают, узнают, естественно, — любимого советника короля айров хорошо знают в лицо при даморском дворе, и вся правда выплывет наружу. Тогда и Овечкину несдобровать… Что за черт, что же делать? Впрочем, когда Ковин начнет убивать Овечкина, тому точно так же будет несдобровать. Неизвестно, что лучше. Пожалуй, им всем, так или иначе, придется ехать в Дамор, чтобы, случись что, вытащить этого героического героя из передряги. Пусть живет…
Чатури не угомонился. Ленясь расправить крылья, он протопотал ножками по полу и вспрыгнул на подоконник рядом с Баламутом.
— Страдаешь?
— Ну почему ты такая тварь неделикатная? — огрызнулся королевский шут. — Что за манера говорить вслух все, что думаешь? Может, от этого неприятно кому?
— Ой-ой-ой, от кого я это слышу? Разве это не твоя профессия?
— Птичка…
— Молчу, молчу. Брось, Баламут. Последнее это дело — страдать понапрасну.
— И что ты мне присоветуешь взамен? — с горькой иронией осведомился Доркин.
— Я спрошу у богов, — совершенно серьезно ответил чатури. — Они мне скажут. Ведь я люблю тебя, дурака…
ГЛАВА 32
Они въезжали в Дамор порознь, в разное время и разными дорогами. Босоногий колдун, Баламут Доркин и Пэк, провернув воистину гигантскую работу по подготовке, собрались в столице на заранее намеченном постоялом дворе и ждали там приезда главного действующего лица. А Овечкин с Фирузою и Ловчим тем временем неторопливо ехали в наемном экипаже, вживаясь в атмосферу и проникаясь духом мира, уроженцев которого им предстояло изображать.
Михаилу Анатольевичу нравилось здесь. Нравились кривые тесные средневековые улочки, нравились задиристые молодые дворяне при шпагах, разряженные в пух и прах и шатающиеся по улицам, нравились осанистые солидные купцы с хитрыми глазами, шумные пестрые рынки, горожанки в чепцах и фартуках, корзины с овощами и рыбой, ржание лошадей… даже вонючие сточные канавы нравились ему! А за городом — бесконечные яблоневые сады, уютные села, постоялые дворы… Лето в Данелойне было в самом разгаре, и воздух, не отравленный никакими бензинами и газами, был упоительно свеж и чист. Цветущие луга, пшеничные поля, ветви деревьев, отягощенные зелеными еще, но изобильными плодами — все радовало глаз. И чувствовал себя Овечкин прекрасно, несмотря на то что очень волновался. Узкие, обтягивающие панталоны и кафтан с пышными рукавами сидели на нем замечательно, остроносые башмаки с бантами были чрезвычайно удобны, а уж шляпа с перьями — так просто приводила его в восторг. Михаил Анатольевич и сам от себя не ожидал, что так легко и с таким удовольствием воспримет правила здешней жизни. Под руководством Баламута он научился куртуазному говору, поклонам, манере обращаться с ниже- и вышестоящими, а впрочем, они особенно и не вникали в такие тонкости, поскольку было решено, что этот «принц Ковин» воспитывался в глуши, в монастыре и вырос книжным червем, превзойдя многие науки. И позволительны ему были некоторая неловкость и неуклюжесть…
Фируза в роли его жены тоже была очаровательна. И ей здешняя мода оказалась удивительно к лицу. Когда Михаил Анатольевич глядел на ее круглое личико, обрамленное накрахмаленными оборочками чепца, который положено носить замужним женщинам, он откровенно любовался своей спутницей — просто глаз не оторвать!
Они обвенчались по всем правилам под бдительным присмотром Баламута. Ничего другого не оставалось. Впрочем, Аркадий Степанович их несколько успокоил тем, что на Земле брак этот будет считаться недействительным. Зато здесь уж документ о бракосочетании давал полную гарантию, что никакая королевская власть и никакие государственные интересы не принудят Михаила Анатольевича жениться на принцессе Маэлиналь. И ее верному стражу спокойнее…
Ловчий изображал свиту и единственного друга подставного принца, посвященного в тайну его рождения. По такому случаю он обзавелся человеческим лицом и выглядел сейчас приятным пожилым господином — по придуманной ими легенде был он небогатым помещиком из дальней захолустной области, и именно у него в доме новорожденный «принц» возрастал до семи лет, пока не был определен на обучение в монастырь. Темный длиннополый кафтан, сафьяновые сапоги, бакенбарды — все в нем говорило о добропорядочности, скромной, умеренной жизни и внушало безусловное доверие.
Они везли с собой шкатулку с бумагами, в числе коих было собственноручно написанное придворной дамой по имени Сандомелия признание в том, что тридцать лет назад, прекрасным летним днем, час в час с королевой Дамора, она родила от короля Редрика незаконного сына, который и был незаметно подложен ее сподручниками в колыбель новорожденного принца. Сама она собиралась в это время ехать по приказанию королевы в монастырь и уехала — с маленьким принцем. Содеяно же таковое было ею из ревности к королеве. В монастыре она пребывала до сих пор и, почуяв близость смерти, решила покаяться и возвратить королю Дамора его законного наследника. Дама сия и впрямь существовала на белом свете и действительно пребывала в данное время в монастыре — один Бог знает, каких трудов стоило Босоногому колдуну ее разыскать. Ему повезло. Как оказалось, бывшая фрейлина королевы Сандомелия обладала
