– Но я уверена, что у него нет таких денег! – настаивала Аля.
– Пусть у друзей одолжит. У богатых людей богатые друзья, так что найдет!
– Да как же он отдавать такие суммы будет? Ты в своем уме, Марго?
– Ничего-ничего. В крайнем случае дом продаст. И машину. Наскребет как-нибудь! Звони давай.
– Сейчас обед начался, все равно его в кабинете нет, – тянула время Аля.
– До которого часа?
– До двух…
– Сейчас только несколько минут второго, может, твой муж еще не ушел… Позвони сейчас!
– И банки тоже закрываются на обед. Он не успеет. Все равно придется ждать до трех часов.
– Правильно она говорит! – вдруг высказался Гена. – Не надо ему давать слишком много времени на размышления! Пусть позвонит ближе к делу.
Марго посмотрела на Антона. Тот кивнул. На Филиппа: «Как хотите».
– Хорошо. – Марго встала. – Тогда ты остаешься с ней, Фил. Около трех пусть звонит. Если что, сам знаешь… – Она холодно посмотрела на Алю. – Я позвоню тебе в три, Фил.
Марго встала.
– Надо ехать, мальчики, дела ждут!
Компания потянулась к выходу. И еще через несколько минут Аля осталась вдвоем с Филиппом.
…Филипп избегал смотреть на Алю. Он боялся того, что подступало к горлу. Его мутило от нежности и от ненависти. Он не мог продохнуть от желания и гнева.
Он разрывался пополам.
Как всегда.
Ему часто казалось, что душой он похож на человека, разбитого инсультом: одна часть живет и двигается, испытывает чувства и эмоции, как любой нормальный человек; другая – неподвижная, тяжелая, закованная в глухую, неуправляемую ненависть.
…Ненависть в него вливали медленно, по капле, как яд. Каждые каникулы, каждый летний наезд маленького Филиппа к родителям матери в Хаапсалу бабушка – странно, но особенно бабушка, при молчаливом согласии дедушки, – пыталась вместить в его детское сознание всю свою бездонную ненависть к «русским захватчикам». Под захватчиками разумелись не только те, кто «освободил» Эстонию во Вторую мировую, но и все последующие поколения, включая ныне живущих, включая детей, включая еще не родившихся «русских»…
Особым «захватчиком» был его папа – прямо не говорилось, но часто намекалось, что папа захватил его эстонскую маму и увез ее в проклятый город Москву – нарочно, чтобы лишить дедушку с бабушкой дочери и сделать им плохо… Уезжая с каникул, Филипп увозил с собой мутную, душную злобу. Которую не знал, куда поместить.
Он и без того был ребенком эмоционально неуравновешенным, его частенько бросало в крайности – от истеричной сентиментальности до злобной агрессивности. Две эти крайности были припечатаны маминым заветом: мужчина должен быть сдержан, неболтлив и не показывать эмоций…
Раньше Филиппу казалось, что две половинки его души скреплены колючей булавкой: стоило впасть в одну из крайностей – разрыдаться над убитым голубем или, напротив, впасть в бешенство от обиды, – он наталкивался на мамин взгляд, будто на ее острие. Тогда лицо его каменело, взгляд становился непроницаемым, капризный и безвольный рот замыкался в жесткой складке – он становился таким, каким его хотела видеть мама. Он был послушным сыном. На него было легко влиять. Мама радовалась, видя, что сын становится настоящим мужчиной. Во всяком случае, по ее понятиям.
Мамино воспитание было настолько успешным, что Филиппу никогда не приходило в голову спросить у родителей совета: как управиться с тщательно взращиваемой бабушкой ненавистью?
Не мог же он в самом деле ненавидеть веселого и доброго («беспечного», говорила мама) русского папу, русских друзей, русский город Москву, в котором он жил?!
Конечно, не мог. По возвращении с каникул бабушкина ненависть к русским быстро выветривалась, как эстонский акцент.
Оставалась просто ненависть.
Еще аморфная, еще бесформенно-зыбкая, она укреплялась с каждым летним наездом в Хаапсалу, с половым созреванием, с неизбежными мальчишескими драками, постепенно превращаясь в глухое, но устойчивое желание мести. Неизвестно, кому и за что, – но мести.
В эстонских древних легендах, которые часто читала ему бабушка на эстонском языке, рассказывалось о волках-оборотнях. Они нравились Филиппу, эти волки, и он, слушая повествования, всегда принимал их сторону. «Но ведь они плохие, воруют овечек у хуторян, да и на людей нападают», – говорила бабушка.
Но Филиппу не было жалко овечек, не было жалко хуторян – ему было жалко волков, против которых одиноко жившие по хуторам крестьяне собирались воедино и шли войной…
«Надо быть добрым мальчиком, нужно жалеть овечек и людей», – воспитывала бабушка.
Филипп удивлялся: если быть добрым, то нужно жалеть всех, разве нет? И волков тогда тоже!
Нет, терпеливо объясняла бабушка, волки плохие, они крадут овечек, и людям тогда нечего кушать.
Но ведь волкам тоже хочется кушать! И они кушают овечек, потому что они голодные – точно как и люди, которые кушают овечек, потому что они голодные. Почему же волки плохие, если они делают то же самое, что и хорошие люди?
