Повседневная жизнь греческих богов

том числе и дом Зевса, место собраний и пиров богов. А теперь вспомним о всех бессмертных, о богах, которых называют «безмятежными», «ведущими легкую жизнь», «беззаботными». Вероятно, не стоит вновь повторять хорошо известные слова из «Одиссеи»: «Там для богов в несказанных утехах все дни пробегают» (Одиссея, VI, 46).

Попробуем представить себе, что мы присутствуем при оживленном разговоре, когда женщина повышает свой нежный, но твердый голос на не слишком предупредительного мужа. «Хочешь ли сделать мой труд бесполезным? Ужели напрасно потом, трудясь, обливалася я? Мои кони устали» (Илиада, IV, 26— 27). Тяжелый труд, адская усталость, испарина. Это, вне всякого сомнения, человеческая доля, если не сказать — участь животных, тело которых страдает от боли, когда они вынуждены приходить на помощь людям или когда перед смертью пытаются спастись бегством. Безмятежные, беззаботные бессмертные, ведущие легкую жизнь, кажется, имеют полное право пребывать вдали от мира, где уязвимые тела изнемогают от усталости и ощущают физическую слабость.

А что касается ворчливой дамы, которая выражает свой протест, ссылаясь на крайнюю усталость, на загнанных коней и пот, льющийся ручьем, то она, не стоит удивляться, принадлежит к сонму бессмертных — «ибо и я ведь богиня и равного рода с тобою» (Илиада, IV, 58). Речь идет о Гере, сестре и супруге властелина Олимпа. Требование справедливой благодарности за проделанную утомительную работу прозвучало в самом сердце олимпийского мира, в доме Зевса во время разговора бога с женой.

Мы говорим, что миру бессмертных присущи блаженство, беззаботность, легкость жизни: dolce vita. Однако вдруг мы узнаем о трудоемкой работе, заставляющей пот литься ручьем. А ведь мы не расставались ни с Гомером, ни с «Илиадой». Наберемся же смелости и углубимся дальше в текст, переосмысливая значение слов. Возможно, читатели нам простят, что мы особенно выделяем язык, ведь греческие боги живут только в поэтическом языке. Возникает правомерный вопрос: а не являются ли слова Геры простой стилистической фигурой и стоит ли понимать буквально ее «пот», как, например, пот борца или быка? Но как в таком случае относиться к потоотделению Гефеста, бога-кузнеца, которого Фетида «покрытого потом находит в трудах пред мехами быстро вращавшегося» (Илиада, XVIII, 372). Здесь в разговор вмешивается рассказчик, по мнению которого бог, если он работает, может и, безусловно, должен иметь вспотевшую кожу. Короче говоря, пот обладает законным правом появляться на теле олимпийцев. Более того, даже если бы мы захотели во что бы то ни стало преуменьшить значение пота, мы бы столкнулись с проблемами, сопровождающими его, а именно, с усталостью, работой, заботами. И в самом деле, Гера, выговаривающая Зевсу за его невнимательность к подвигам богини, защищает работу, которую она делает для греков, помощь, которую она оказывает союзникам Атридов в их борьбе против Трои и родственников Париса. Усталость — это высшая форма проявления заботы, которая должна была бы быть чуждой богам, раз уж их называют akedees (выражающая отрицание «альфа» + kedos). «Боги такой положили удел для людей злополучных — жить среди вечного горя, а сами живут беспечальны» (Илиада, XXIV, 525—526).

В этих словах Ахиллеса заключена одна из основных мыслей, которая насквозь пронизывает «Илиаду» и которую многие пытались всерьез воспринимать как выражение всеобщей точки зрения, закрепленной в письменном виде. Однако нет ничего более сбивающего с толку: ведь хотя Ахиллес и заявляет, что боги являются akedees, но тем не менее самим богам хорошо известна kedos. Мать Ахиллеса, морская богиня Фетида, очень часто бывает несчастной и постоянно тревожится за своего сына: она kedomene за него. А разве сам богоподобный Ахиллес, упоминающий о kaka kedea, о тяжких заботах своего сердца, которым боги вскоре положат конец, не испытывает терзаний?

Богам не запрещено вторгаться на семантическое поле заботы. Совсем наоборот. Парадокс заключается в следующем: если мы сопоставим частоту встречаемости слов, употребляемых для характеристики всего, связанного с богами, и «очевидное определение» богов как персон, избавленных от забот, то увидим, что исключение составляет и нуждается в объяснении именно второй тезис. Возможно, Ахиллес просто-напросто упрекает богов в том, что они безразличны не к людям, а к горю людей? Хотел ли он выразить свое презрение к существам, похожим «на рыб ненасытных», которые «слижут ... беззаботно всю кровь, что сочится из раны»? (Илиада, XXI, 123—124). Можно до бесконечности комментировать слова Ахиллеса. Короче говоря, какой бы смысл мы ни вкладывали в качественное прилагательное akedees, мы не в состоянии примирить два исключающих друг друга термина: заботу и беззаботность, которую «Илиада» приписывает богам.

Конечно, можно было бы поспорить, сославшись на неупорядоченность гомеровского текста, его нестройную композицию, историю создания произведения. Всем этим не стоит пренебрегать. Как раз наоборот. Несогласованность, по какой бы причине она ни возникла, вполне реальна и значительна. Корни ее уходят весьма глубоко. Отсутствие связи следует рассматривать, начиная с классической эпохи, как неизбежный недостаток античной теологии, как следствие отсутствия единого мнения о самой природе божественных сил.

Итак, боги вовсе не избавлены от забот и беспокойства. Совсем наоборот: если и существует рассказ о повседневной жизни людей и богов, то только потому, что их kedos всегда настороже, всегда готова превратиться во внимание, привязанность, покровительство, ярость, наказание или месть. Заботы и тревоги представляют собой двигатель истории, если можно так выразиться.

Зевс и Гера в действии

Поговорим о двух главных верховных богах — о Зевсе и Гере — и, следовательно, о двух различных способах проявлять заботу. В самом начале «Илиады» сын Фетиды Ахиллес не на шутку разгневался. Его оскорбил Агамемнон, и герой даже вознамерился убить царя. Ахиллес взялся за меч. Поддастся ли он порыву чувств? Но тут с неба явилась богиня. Герой остановился и вновь обрел хладнокровие. Убийство царя предотвращено в самый последний момент. П. Видаль-Наке проанализировал эту сцену с точки зрения временного опыта. «Для человека, — писал он, — время представляет собой настоящую сумятицу. Ахиллес обнажает, затем убирает в ножны свой меч, но делает он это так, что никто из присутствующих не осознает временной последовательности. На самом деле, Афина, не видимая другим, обратилась к Ахиллесу с просьбой, и ее слова, как заметил Р. Шерер, открыли перед ним перспективу времени». Если мы посмотрим на эту ситуацию с точки зрения рациональности, то обнаружим определенное противоречие между людьми и Афиной по их отношению к Ахиллесу, схватившемуся за меч. Как уточняет П. Видаль-Наке, это противоречие Афина вносит своим вмешательством, присутствием и интересом, который она проявляет ко всему, что происходит в данный момент военных действий. Богиня вторгается в то, что должно было бы быть временем людей и могло бы происходить совершенно независимо. Поступает она так, потому что хочет прервать, обратить вспять ход событий, изменить будущее героев. Но почему Афина появилась там? Что ее туда привело? Озабоченность, беспокойство, kedos Геры. «С неба послала меня белорукая Гера-богиня, сердцем любя вас обоих, равно об обоих заботясь (kedomene)» (Илиада, I, 208—209). Вот так она возвещает о себе. В начале Илиады герои, похоже, действуют под влиянием сиюминутных импульсов и кажутся застывшими в непосредственном настоящем: он меня оскорбляет, я его сразу же убиваю; я лишаюсь пленницы, у меня тут же возникает желание обладать другой; ты требуешь вернуть тебе дочь? Исчезни, немедленно, тотчас же; ты хочешь получить мою часть добычи? Я ухожу немедленно. Герои реагируют незамедлительно, мгновенно гневаются, приходят в ярость, обижаются. Быстрота является свойством их власти, неотъемлемой частью их чести: невозможно терпеть оскорбления. С другой стороны, богиня вторгается в этот скачкообразный ритм действий, желаний и речей для того, чтобы дать передышку, умело подготовить место для ожидания, для отложенной на неопределенный срок паузы, для мести, которую мы назвали бы расчетливой. Афина научила Ахиллеса получать другое, менее жгучее и более плодотворное удовольствие, заключающее в себе замысел; удовольствие, которое предвкушают заранее, отрешившись от тиранического «сейчас», от желания. Итак, перспектива терпеливости порождается божественным поведением, беспокойством и, в данном конкретном случае, благожелательной заботой.