рассказывал об этих деревнях. Говорил еще, что в чреве этой рыбы были собраны истории всех, всех, всех народов, какие есть и были, на всех, всех, всех языках, на которых говорят и говорили прежде.
Ха, отвечала Нгва Нгма Нжери, ох-ха. Люди зене, говорила она, как вы можете верить этому покойнику? Сколько человек может поместиться в рыбе, даже самой большой? Сколько вабу могут поместиться в ней? И как эти вабу, всего лишь только эти несколько, — как они могут знать и помнить истории всех, всех, всех народов, которые живут и которые не живут уже? Да, соглашались с ней, это ты прихвастнул своей рыбой, мертвый Нгози, поддерживали ее люди зене.
И тогда Нгози вынул из своей сумки странные вещи, которые называл букс, и стал объяснять про них, что в них хранятся истории и каждый, кто умеет понимать крошечные значки, черные на белом, может узнавать эти истории. И он заглянул в букс и стал говорить из них! Он раскрывал их, как разрезанный плод хлебного дерева, разделял на половины, смотрел в их белое, усыпанное черными крапинами нутро и рассказывал истории. Он рассказывал так много и так гладко, как будто был вабу, а не охотником. Иногда он запинался — оттого что эти истории, как он сказал, были рассказаны на языке другого народа, того, который управляет послушными рыбами-шип и огромными блестящими птицами-эйплейн. Иногда у него не было слов, чтобы назвать вещи, о которых молча говорили букс, — и тогда он начинал объяснять другими словами, и руками, и танцем. Он почти забыл уже, как плясать, мертвый Нгози, но он был самый высокий на свете. И Нгва Нгма Нжери смотрела и смотрела на него. Один раз чуть было не сорвалась и не пустилась плясать с ним — так хорошо поняла то, что он еще только собирался рассказать. Но Нгва Нгма Ожу, сидевший рядом, крепко сжал ее локоть. Нгва Нгма Нжери в гневе взглянула на него. Он же мертвый, напомнил Нгва Нгма Ожу и опустил глаза.
Так два вечера он рассказывал истории из букс, и все слушали его, затаив дыхание и не отводя глаз. А на третий вечер самый старый вабу спросил его, правда ли, что в чреве этой рыбы-шип хранятся истории всех, всех, всех народов, которые живут сейчас или жили раньше? И Нгози снова ответил, что так и есть. И на этот раз ему поверили все, и Нгва Нгма Нжери не стала спорить.
Тогда самый старый вабу спросил, хранятся ли в чреве рыбы-шип истории людей зене. И Нгози ответил, что нет, не хранятся. Потому что никто нигде не знает историй людей зене, и сам Нгози не вабу, а охотник. Хоть он и выучил язык людей, управляющих огромными эйплейн и шип, но историй зене рассказать им не смог! И ему самому очень грустно от того, что никто, никто, никто не знает и не узнает никогда историй народа зене.
Разве ты не можешь сделать такую букс для наших историй, спросила Нгва Нгма Нжери, и самый старый вабу сердито посмотрел на нее.
Но Нгози все равно ответил, что не может, — и даже лучше получилось, что Нгва Нгма Нжери невежливо поспешила: и Нгози не пришлось отвечать старому вабу отказом, и старому вабу не пришлось стыдиться за глупый вопрос. Ведь задал его не он, а молодая неопытная вабу!
Мертвый Нгози объяснил, что здесь не из чего сделать букс, а даже если бы и сделать из чего попало, то они получатся такими большими, что одному Нгози не донести их до шип.
А на самой рыбе-шип можно ли сделать букс для историй людей зене?
Да, сказал мертвый Нгози. Там их можно врайт.
И тогда самый старый вабу спросил, согласится ли кто-нибудь из молодых вабу пойти вместе с мертвым Нгози в страну мертвых, к лунным людям, поселиться в рыбе-шип и рассказывать истории людей зене, чтобы их могли врайт в букс и хранить среди историй всех народов, которые живут сейчас и жили раньше. Потому что нельзя, чтобы среди историй всех, всех, всех народов не было историй людей зене, как будто людей зене нет и не было никогда.
И Нгва Нгма Нжери, не помня себя, сказала: я пойду с ним.
И она встала и шагнула к нему. Нгва Нгма Ожу схватил ее за руку, а самый старый вабу сказал: не спеши, тебя еще нужно похоронить.
— Джизас! — сказал мертвый Нгози и чихнул.
Назавтра люди зене пели, танцевали и пили просяное пиво на похоронах лучшей из молодых вабу, самой высокой, самой сладкоголосой. И когда горел помост, безымянная мертвая девушка смотрела из рощи, как танцуют ее родичи, проливая слезы и ломая руки в печали, и плакала сама. Всё, что нужно было в дорогу — калебасы с водой, просяные лепешки и сушеное мясо, — было подвешено на дереве, и три красных одежды вабу были перекинуты через ветки.
Нгози стоял рядом и смотрел на нее виновато. Он не хотел ей такой беды. Он вообще никакой беды не хотел, но так уж вышло. Она обняла его — у мертвых нет обычая предлагать жениху еду из своих рук — и была с ним до рассвета.
Утро случилось странным. Вместо мягких шагов водоносок по прохладной пыли, вместо звонких голосков проснувшихся детей, вместо утренней песни вабу — тревожные вскрики и причитания, стоны и кашель. Безымянная мертвая подбежала к ограде домов и заглянула внутрь. Окаменев, она смотрела на людей зене — взрослых и детей, вабу и охотников, женщин и стариков. Мертвых, и умирающих, и тех, кто еще держался на ногах, но ходил, качаясь, от дома к дому, припадая к глиняным стенам, бормоча бессвязное, задыхаясь, выблевывая кровь из чрева… Кто-то судорожно вздохнул у нее за плечом. Безымянная обернулась. Нгози, с посеревшим лицом, медленно пятился от ограды.
Нельзя мертвым возвращаться к живым. Нельзя живым допускать, чтобы мертвые возвращались. Нельзя, чтобы мертвые назывались живыми именами. За то, что не изгнали вернувшегося покойника, за то, что принимали его и давали ему воду и еду, люди зене сами стали мертвыми. Все, все, все. Теперь безымянная мертвая вабу ходила между ними и оплакивала их, потому что единственная могла их оплакать. Нгози помог ей построить помосты и усадить на них людей зене. Он тоже вошел в деревню, когда там не осталось живых. В три дня не стало на свете людей зене, никого, никого, никого.
Только двое мертвых остались, одного звали Нгози, а вторая не услышала своего мертвого имени,
