ходила в Кенсингтон за верой и в Мейферт за моралью. Она могла одинаково легко за каждым чайным столом болтать о философии, филантропии и политике. Ее идеи были всегда самыми новыми, а ее мнение было мнение того, с кем она говорила. Когда один знаменитый романист спросил госпожу Банд, жену художника, о ее мнении о Герти Ловелль, она с минуту молчала, а затем сказала:
— Она — женщина, для которой жизнь не может сделать лучшего подарка, как приглашение на обед к герцогине, а ее натура не может выдержать более серьезного страдания, чем огорчение, причиненное неудавшимся костюмом.
В то время я сказал бы, что эта эпиграмма была настолько же справедлива, насколько и зла. Но, по- видимому, мы плохо знали друг друга; я встретил Билли на следующее же утро на ступенях Савойского ресторана и мне показалось, если только дрожание электричества не обмануло меня, что он слегка покраснел.
— Чудесная девушка, — сказал я, — счастливый вы человек, Билли!
Это было фразой, которую требовал в таких случаях обычай, и она сама соскочила с моего языка, но он схватился за нее как будто она была перлом дружеской откровенности.
— Вы полюбите ее еще больше, когда лучше узнаете. Она совершенно отличается от обыкновенных женщин. Приходите повидаться с нею завтра после обеда, она будет очень рада. Приходите часам к четырем, я ей скажу, она вас подождет.
Я позвонил в десять минут шестого. Билли был уже там. Она поздоровалась со мною с некоторым стеснением, которое страшно шло к ней и производило приятное впечатление.
Она сказала, что с моей стороны очень мило прийти так рано. Я посидел с полчаса, но разговор не завязывался, и мои самые ловкие заметки не привлекали никакого внимания.
Когда я поднялся, чтобы уйти, Билли сказал, что и ему нужно идти и что он пойдет со мною. Если бы они были обыкновенными людьми, влюбленными друг в друга, я постарался бы дать им возможность попрощаться наедине, но в данном случае такая тактика была совершенно излишней, так что я предпочел подождать, пока они пожали друг другу руки, и вместе с ним отправился вниз. Но в передней Билли внезапно воскликнул:
— Ну, вот, полминуты! — и побежал назад вверх по лестнице, перескакивая по три ступеньки сразу.
По-видимому, он нашел то, что искал, на площадке, потому что я не слыхал, как он открывал дверь гостиной!
Затем, уважаемый Билли возвратился со спокойным, трезвым видом.
— Забыл перчатки, — объяснил он, взяв меня за руку, — постоянно забываю повсюду свои перчатки.
— Я не сказал ему, что видел, как он вынул их из шляпы и положил в карман сюртука.
В клубе Билли появлялся очень редко в продолжении целых трех месяцев. Но капитан, гордившийся тем, что он играл роль клубного циника, думал, что наша потеря будет вознаграждена после свадьбы.
Однажды в полутьме я увидал фигуру, напоминавшую Билли, в сопровождении другой фигуры, которая могла принадлежать старшей мисс Ловелль, но так как это было в Баттерси Парке, совершенно не модном месте для вечерних прогулок, и так как обе фигуры держали друг друга под руку, то я и решил, что ошибся. Я увидал их однажды в театре «Адельфи», в ложе, где они увлекались мелодрамой. Я подошел к ним в антракте и посмеялся над игрой, как всегда делают в «Адельфи», но мисс Ловелль совершенно серьезно попросила меня не портить ее впечатления, а Билли захотел было поступить посерьезнее и начал спор о том, имел ли право человек обходиться так с женщиной, как только что тут обходился со своей возлюбленной Вилли Террисс.
Я оставил их и возвратился к своему обществу и думаю, что и те и другие были этим довольны.
В свое время они повенчались. Ошиблись они только в одном: она не принесла Билли никакого приданого, но казалось, что они могут вполне удовольствоваться его не слишком большим состоянием. Они заняли хорошенький домик недалеко от станции «Виктория» и в продолжении сезона нанимали карету. Они не давали многих праздников, но ухитрялись показываться везде, где мода требовала, чтобы их видели. Уважаемая мистрисс Дрейтон была далеко более молодой и изящной особой, чем была старшая мисс Ловелль, а так как она продолжала великолепно одеваться, то ее общественное значение быстро поднималось. Билли ходил за нею повсюду и, очевидно, гордился ее успехом. Говорили даже, что он рисовал для нее ее платья. Я сам видел, как он внимательно изучал платья в окнах Рессель и Аллен.
Предсказание капитана не сбылось. Билли, если это имя еще можно было применить к нему, после венчания, почти совсем не посещал клуба, но я начал очень любить его, и, как он предсказал, — и его жену. Я находил в их спокойной индиферентности к горячим вопросам дня положительное облегчение от напряженной атмосферы литературных и артистических кружков. В гостиной их маленького домика в Итон-Ро сравнительные достоинства Меридита и Симса не считались достойными обсуждения, а на обоих смотрели как на людей, доставляющих некоторое количество забавы в обмен на некоторое количество денег, и в любой вечер, по средам, Генрих Ибсен и Артур Роберте были бы одинаково хорошими гостями, если бы они прибавили немножко более пикантности небольшому собранию. Если бы мне пришлось провести всю мою жизнь в таком доме, такое филистерское настроение могло бы показаться мне тяжелым. Но при данных обстоятельствах оно освежало меня, и я с удовольствием посещал своих знакомых.
С того времени, как казалось они все более и более увлекались друг другом, хотя, как мне пришлось слышать, в фешенебельном обществе так бывает не всегда.
В один прекрасный вечер я прибыл немножко раньше назначенного времени и лакей повел меня в гостиную. Они, обнявшись, сидели в полутьме. Уйти не было никакой возможности, и я начал уже смеяться. Пара влюбленных, лет в 50 каждый, не была бы более смущена или удивлена моим появлением. Этот случай, однако, установил между нами более близкие отношения и на меня начали смотреть, как на друга, перед которым не было особенной надобности скрываться. Изучая их, я пришел к тому заключению, что способы любви во всем мире совершенно одни и те же, как если бы глупый мальчик Амур, совершенно не понимая человеческого прогресса, имел одну и ту же систему для небольшого поэта и приказчика из мелочной лавки, для аристократки-девушки и мастерицы-шляпочницы и задавал один и тот же урок человеку XIX века и бородатому Пикту или Гуку четыре тысячи лет тому назад.
Таким образом, лето и зима превосходно прошли для почтенного Билли, а затем как будто бы этого захотела сама судьба, он заболел как раз в середине лондонского сезона, когда со всех сторон неслись приглашения на балы и обеды, завтраки и приемы, когда игры в мяч и модный крокет были в полном ходу. Несчастной случайностью было и то, что моды этого сезона шли к достопочтенной мистрисс Билли, как ни одни моды не шли к ней целые годы. Ранней весной она и Билли усердно работали, сочиняя костюмы, которые должны были наделать шуму во всем аристократическом Лондоне. Костюмы и шляпки, каждая вещь, — произведение искусства, стояли на своих местах, ожидая своей работы. Но почтенная мистрисс Билли в первый раз в жизни перестала интересоваться такими вещами. Их друзья были искренно удивлены, потому что общество было родной стихией мистрисс Билли и в нем она была интересна и забавна, но, как сказала лэди Гавер «не было ни малейшей нужды, чтобы его жена сделалась отшельницей. Ее удаление от света не принесет ему никакой пользы и покажется довольно странным». Согласно с этим мистрисс Дрейтон, для которой «странное поведение» казалось преступлением, а голос леди Гавер — голосом долга, принесла в жертву свои наклонности в алтарь общественной службы, туго затянула свое новое платье над своим болящим сердцем, и пустилась в общество.
Но в этот сезон госпожа Дрейтон не достигла тех успехов, каких она достигала раньше. Ее пустой разговор сделался настолько пустым, что даже модная публика нашла его неудовлетворительным. Ее знаменитый смех звучал как-то механически, она улыбалась над мудростью герцогов и мрачно смотрела, выслушивая остроумные истории миллионеров. Общество назвало ее хорошей женою, но объявило, что она не умеет держать себя в обществе и ограничивалось оставлением у них своих визитных карточек. За это мистрисс Дрейтон была очень благодарна, потому что Билли становился все слабее и слабее. В мире теней, в котором она двигалась, он для нее был единственной настоящей вещью. Она приносила очень мало практической пользы, но ее утешала мысль, что она помогает, поддерживает его. Что касается самого Билли, то это его беспокоило.
— Я хотел бы, чтобы вы побольше выходили, — говорил он. — Я начинаю чувствовать, что я ужасное эгоистичное животное, так как держу вас чуть не на привязи в этом печальном домике. Кроме того, —
