ухаживание, потому что в нем было что-то грубое и материальное, — ну так и представлялось, что паровой каток ухаживает за коровой, но на сцене это порхают какие-то сильфы. На ней надета коротенькая юбочка и ее чулки очень чисты и не спускаются, чего никогда не бывает у настоящих крестьянок; она лукава и застенчива. Она отворачивается от него и смеется, — и какой у нее серебристый смех!
Он такой румяный и кудрявый, и какой прелестный на нем жилет! Ну как же ей не полюбить его? Он такой нежный, так ей предан и обнимает ее за талию; но она ускользает от него и перебегает на другую сторону. О, это просто очаровательно!
Сценические крестьяне почти всегда объясняются в любви в присутствии посторонних лиц. Иные нарочно отыскивают себе для этого какое-нибудь укромное местечко, где нет ни души, — и я сам всегда так делаю. Но сценический крестьянин гораздо общительнее. Ему для подобных объяснений нужна или лужайка перед кабаком, или торговая площадь в базарный день.
Сценические крестьяне бывают очень постоянны в любви. Они не кокетничают, не ветренничают и не нарушают данного слова. Если в первом действии парень в розовом прогуливается с девкой в голубом, то можно подумать, что в конце пьесы розовый и голубой цвет сочетаются законным браком. Он все время не отходит от нее, а она от него.
На сцену могут выходить девушки в желтом; девушки в зеленом могут смеяться и плясать, сколько душе угодно, но парень в розовом не обращает на них никакого внимания. Его цвет — голубой и он всегда останется ему верен. Он или стоит около него, или сидит рядом с этим цветом. Он пьет, улыбается, смеется, пляшет, выходит на сцену и уходит — и все это делает вместе с ней.
Когда нужно бывает говорить, то он говорит исключительно с нею одной и она тоже разговаривает только с ним. Между ними никогда не бывает ни ссор, ни ревности.
Что касается меня, то мне кажется, что иногда в любви не мешает ни то, ни другое, для разнообразия.
В сценических деревнях не бывает женатых людей и детей (какие это, право, счастливые деревни! Ах, если бы только отыскать такую деревню и пожить в ней хоть месяц!). Во всех сценических деревнях бывает равное число как мужчин, так и женщин: все они приблизительно одного возраста и каждый молодой человек непременно любит какую-нибудь девушку. Но они никогда не женятся.
Они очень много говорят о женитьбе, но никогда не вступают в брак. Они такие плуты! Они отлично видят, что делается у господ.
Сценический крестьянин очень любит выпить, а когда пьет, то хочет, чтобы все это видели. Он ни за что не выпьет тихо и смирно полпинты в кабаке, — нет, он выходит на улицу, поет о том, что он пьет и проделывает разные штуки со своим стаканом, например, опрокидывает его себе на голову.
Но несмотря на это, он — заметьте — человек умеренный и пьет не особенно много. Его обычная порция это одна маленькая кружка эля, вместо сорока.
Он способен понимать юмор и беспрестанно смеется. Право, очень трогательно смотреть на него, когда он помирает со смеху от какой-нибудь самой пустой шутки. Как такой человек мог бы наслаждаться настоящей шуткой! Почем знать, может быть, ему когда-нибудь придется услыхать и настоящую шутку? Но только это, наверно, его убьет.
Присмотревшись к сценическому крестьянину, вы находите его очень симпатичным. Он такой добрый, такой наивный, точно ребенок, — словом, человек не от мира сего. Он представляет собою идеал христианина.
Старик-простак
Он потерял жену, но знает, где она теперь — с ангелами!
Но она не совсем умерла, потому что у героини ее волосы. «Ах, у тебя точно такие же волосы, какие были у матери», говорит старик, ощупывая головку дочери, которая стоит перед ним на коленях.
И при этих словах все утирают слезы.
Все действующие лица на сцене самого высокого мнения о старом простаке, но к концу первого действия они теряют к нему уважение, и он, обыкновенно, умирает в первом действии.
Если он не умрет своей смертью, то его убьют. Это самый несчастный старик. Если он только вмешается в какое-нибудь дело, то можно сказать почти наверняка, что удачи не будет. Если он бывает управляющим или директором какого-нибудь банка, то не будет окончено еще и первое действие, а уже наступит крах. Если он стоит во главе какой-нибудь фирмы, то ей угрожает банкротство. Если нам скажут, что он поместил все свои сбережения в известное общество, как бы солидно оно ни было и какую бы прибыль не приносило прежде и не приносит теперь — мы уже знаем наперед, что оно просуществует недолго.
Стоит только старому простаку сделаться акционером этого общества, и уже его не может спасти никакая сила.
Если бы и мы принадлежали к числу жителей сцены и нас бы просили присоединиться к какому- нибудь коммерческому предприятию, то мы прежде всего спросили бы: «А не участвует ли в нем простак?» Если бы нам ответили утвердительно, то мы знали бы, как поступить в этом случае. Если старый простак бывает чьим-нибудь опекуном, то он может гораздо дольше бороться с теми несчастьями, какие посылает ему судьба. Он энергичный старик и до тех пор, пока не истратит всех денег, он бодр духом и выдерживает борьбу. И только истратив последний пенни, он впадает в отчаяние.
Только тогда и приходит в голову старику, что посторонние люди могут превратно истолковать те побуждения, которыми он руководился, живя в роскоши на эти доверенные ему деньги. Свет, пустой, бессердечный свет назовет это мошенничеством и все будут считать его старым плутом.
И мысль эта сильно тревожит старого простака.
Но, по-настоящему, свет не должен бы осуждать его: мы вполне уверены, что никто другой не выказал бы такой готовности и такого желания загладить свою ошибку (если только она будет открыта); и чтобы поправить дело, он не задумается пожертвовать счастьем своей дочери и выдать ее замуж за злодея. А между тем у злодея нет ни гроша денег, он даже не может заплатить своих собственных долгов, так где же ему выручить других? Но старый простак не подумает об этом.
Мы, со своей стороны, основываясь на всестороннем сравнении сходных между собою вещей, полагаем, что старый простак не кто иной, как состарившийся сценический герой. В старом простаке, в его недомыслии, в его беспомощном слабоумии, в его беспечности, способной вывести человека из себя, есть что-то удивительно напоминающее героя.
Мы думаем, что именно таким и должен быть герой в том случае, если он состарится. Может быть, мы и ошибаемся, но таково наше мнение.
Ирландец
Он говорит: «Shure» (верно), «Bedad» (Ей Богу!), а когда у него очень весело на душе, то «Beghorra» (тоже «Ей Богу!»). Вот и все, что он умеет сказать на ирландском наречии.
Он очень беден, но неподкупно честен. Он хвалится тем, что аккуратно платит деньги за аренду, и он очень предан своему лендлорду.
Он всегда бывает человеком веселым и добрым. Мы никогда не видали на сцене ирландца, который был бы дурным человеком. Иногда ирландец на сцене бывает, по-видимому, и дурным человеком, например, в роли какого-нибудь «агента» или же «шпиона», но в подобных случаях всегда выходит на поверку, что человек этот совсем не ирландец, а шотландец, и таким образом сразу объясняется то, что до сих пор казалось нам совершенно непонятным.
Сценический ирландец всегда совершает самые невероятные подвиги. Сами мы никогда не видим, как он совершает эти чудеса. Он, обыкновенно, проделывает их без свидетелей и потом уже рассказывает нам о своем молодечестве; вот почему мы об этом и узнаем.
