мнению, боязни этих «совсем безобидных и трусливых» существ. Как-то раз вечером он ехал домой с плантации и вдруг, неподалеку от своего бунгало, услышал возле самого уха тихий свист. Оглянувшись, он увидел, что с ветвистого дерева, под которым он в это время проезжал, свешивается огромный питон, очевидно, намеревавшийся броситься прямо на него. Испуганная лошадь взвилась на дыбы, но он грозным окриком заставил ее присмиреть и, прицелившись из карабина (он был превосходным стрелком), одним выстрелом уложил змею на месте. Он угодил ей как раз в место соединения позвоночника с головой, что случается довольно редко даже с самыми опытными стрелками. Нагрузив мертвое тело змеи на седло, он спокойно продолжал путь и через несколько минут без всяких дальнейших приключений был уже дома.
Сначала он хотел отдать эту змею одному туземцу, отлично умевшему выделывать разные красивые вещи из змеиных шкур, но потом, дорогою, глядя на извивавшееся перед ним от быстрой езды, как живое, чудовище, он передумал. У него вдруг блеснула мысль посредством этой мертвой змеи раз навсегда отучить жену от боязни пред пресмыкающимися. Он решил все устроить так, чтобы жена, увидев эту змею, приняла ее за живую и пришла в ужас; а потом он покажет ей, что она испугалась, так сказать, одной шелухи, устыдится своих пустых страхов и перестанет бояться.
Вернувшись домой со стороны двора, он потихоньку протащил змею в свой кабинет и уложил ее так, словно она вползает в открытое окно, за которым остался только ее хвост, а голова протянулась до самой входной двери; таким образом каждый входящий в кабинет должен был сразу увидеть змею. Потом он взял книгу и бросил ее открытою на кушетку, затем вышел в уборную, умылся, переоделся и направился в столовую. После обеда он закурил сигару и с улыбкой спросил жену:
— Ты не устала, дорогая?
— Нет. А что? — встрепенулась молодая женщина. — Что я должна для тебя сделать? Ты знаешь, я всегда с удовольствием…
— Я хотел попросить тебя принести мне сюда книгу, которую я утром оставил в кабинете на кушетке. Я сам так устал, что едва двигаюсь.
— О, сейчас!
Жена вскочила и со свойственной ей живостью побежала в кабинет. Глядя ей вслед, он любовался на ее прелестную гибкую фигуру, вспоминал ее светлую улыбку, ясный взгляд ее прекрасных лучистых глаз, ее всегдашнюю покорность и нежность и почувствовал, что, пожалуй, подвергает ее слишком тяжелому испытанию. Но тут же сказал себе, что делает это для ее же собственной пользы, и успокоился на этом.
Прислушиваясь к ее замирающим по длинному коридору легким шагам, он самодовольно улыбался, рисуя себе все дальнейшее в самом розовом свете.
Он слышал, как дверь кабинета отворилась и опять затворилась, и продолжал улыбаться, спокойно докуривая свою сигару. Прошло несколько минут, которые показались ему очень долгими. Разогнав сизое облако табачного дыма, он напряженно прислушивался, и, наконец, услышал тот отчаянный крик, который и ожидал услышать. Потом стал ожидать, что дверь кабинета снова с треском растворится и по коридору раздадутся шаги бегущей жены. Но вместо этого до него донесся второй крик, еще громче и пронзительнее первого, потом еще и еще… улыбка сбежала с его губ, но он все еще продолжал сидеть на месте, ожидая, что вот-вот прибежит жена и в слезах бросится к нему на шею. Тогда он начнет ее успокаивать, утешать и «образумливать», и все будет хорошо: у его милой женушки окрепнет дух, и она исцелится от своей глупой нервозности.
Служанка, молодая туземка, вошедшая в столовую, чтобы убрать со стола и услыхавшая доносившиеся из кабинета крики, хотела было броситься туда, но хозяин остановил ее.
— Ни с места! — властно крикнул он. — Я знаю, чего испугалась твоя госпожа. Пусть ее. Это принесет ей пользу. Перестанет вечно бояться…
Слова его вдруг были прерваны душу потрясающим воплем, после чего все затихло. И из бездны внезапно наступившего жуткого безмолвия в душу этого безбоязненного человека в первый раз прокрался ужас. Он и служанка обменялись беглым взглядом, в котором было одно и то же выражение, и оба машинально поспешили туда, где вдруг наступило это страшное подавляющее безмолвие.
Когда муж отворил дверь в свой кабинет, то увидел следующую картину. Мертвая змея лежала так, как он сам положил ее, но возле нее шевелилась другая змея, живая, наверное ее подруга, сумевшая отыскать ее. В мощных объятиях второй змеи лежало задушенное тело жены…
Он опомнился только несколько недель спустя, в чужом доме, где за ним заботливо ухаживали. Но туземная служанка рассказывала, что прежде чем с дикими воплями ужаса выбежать из дома хозяина за помощью, она видела, как он набросился на живую змею, схватился с нею и, вырвав у нее тело жены, задушил чудовище своими сильными руками. Когда прибежали позванные служанкою люди, они застали хозяина замершим на трупе своей жены.
Вот тот случай, который заставил этого человека изменить свой характер, а может быть, по-твоему, хотя бы сдерживать самые резкие его проявления. Он не щадил себя, передавая мне свою историю. Когда он кончил, я спросил его, как может он отважиться воскрешать это в своей памяти.
— Воскрешать?! — воскликнул он. — Я вовсе не воскрешаю этого: оно всегда живет во мне.
VIII
В следующий раз мы заговорили о преступлениях и преступниках. Мы обсуждали вопрос: не лучше ли обойтись в нашей повести без злодея в качестве героя? Но опять-таки пришли к заключению, что тогда повесть будет лишена интереса.
— Грустно подумать, — заговорил Мак-Шонесси, — как было бы плохо жить в этом мире нашему брату, писателю, если бы не было злодеев. Я каждый раз трепещу, когда слышу, что есть люди, которые собираются исправлять человечество. Уничтожьте грех, — тогда прощай наша литература! Без преступных элементов мы, писатели, должны будем умирать с голода.
— Не бойся, коллега, — успокоительно произнес Джефсон, — с самого начала мироздания одна половина человечества старается исправлять другую, но пока ничего еще не выходит. На земле так еще много «слишком человеческого», что хватит, пожалуй, и до самого «светопреставления». Уничтожать грех — то же самое, что гасить вулкан: один кратер погасят, — откроется десять новых. Материала для наших писаний хватит еще надолго.
— Не могу разделять твоего оптимистического взгляда, — возразил Мак-Шонесси. — Мне кажется, что таких преступлений, которые стоило бы описывать, становится все меньше да меньше. Так, например, пираты и придорожные грабители почти совсем вывелись из нашего обихода. Старый контрабандист Билл куда-то спрятался. Вербовщики, которые раньше так часто являлись на выручку герою, чтобы спасти его от нежелаемой им женитьбы, тоже исчезли со сцены. В прибрежных зарослях более уже не укрываются люггеры, экипаж которых подкарауливает молодых красавиц, чтобы похитить их и увезти за тридевять земель. Оскорбленные восстанавливают свою попранную честь не со шпагою в руке, а в судебном зале, и если возвращаются оттуда домой ранеными, то разве только — в карман. Нападения на женщин совершаются теперь только в трущобных улицах, куда честной женщине незачем и показываться, и отомщаются магистратом. Наши современные ночные воришки обыкновенно вербуются из числа попрошаек, и их добыча состоит по преимуществу в куртке и паре сапог, за присвоение которых они и ловятся служанкою. Убийства становятся все реже и реже, так что, при прогрессе этой убыли, можно ожидать, что лет через десять случаи насильственной смерти совсем исчезнут и истории об убийствах будут осмеиваться как совершенно невероятные. Уверяю вас, что мало-помалу у нас вырвутся из рук все средства к существованию, и если мы не образуем союза для самообороны, то скоро все погибнем.
Речь Мак-Шонесси была приноровлена к тому, чтобы огорчить и надолго расстроить Брауна, и вполне попала в цель. Браун в то время был серьезным молодым человеком, но отличавшимся сильно преувеличенным взглядом на значение и достоинство литературы. Он был уверен, что Бог создал мир лишь с той целью, чтобы людям, страдающим зудом литераторства, было о чем писать. В те дни я готов был признать оригинальность его мысли, но когда сделался постарше, то понял, что эта мысль слишком уж парадоксальна.
