противоположных чувствах, мыслях и поступках. Но как только вступаю в исполнение той или другой роли, одна из них кажется мне каким-то смутным сном, и лишь в те мгновения, когда вы мне напоминаете о ней, я сознаю, что это действительность… Да, моя проклятая двойственность, чересчур уж резко выраженная, приводит к самым запутанным осложнениям. По-видимому, я осужден выпить эту отравленную чашу до дна. Это нечто ужасное, и я думаю, что, в конце концов, окончательно сойду с ума, — с незамечаемого мною раньше в нем грустью закончил он.
Я с любопытством взглянул на него. Он шел, еле переставляя ногу за ногу, засунув руки в карманы и с неподдающимся описанию выражением на лице и в глазах. Это был не Смайс и не Смис, а какая-то изумительная смесь того и другого, хотя все-таки преобладал более Смис.
Мне вдруг стало так жутко, что я, взглянув на часы, сказал:
— Ого, как уже поздно! Ну, я должен пока проститься с вами, дорогой…
Я заколебался, не зная, каким именем назвать его. Но он выручил меня.
— Конечно, Смис! — задорно произнес он. — Не смею больше задерживать вас, мистер Мак-Шонесси. Будьте здоровы!
И, не подав мне руки, он повернулся ко мне спиной и более уверенною походкой повернул назад. Больше я не встречался с ним.
— И все это правда? — спросил Джефсон, когда Мак-Шонесси замолк, устремив задумчивый взгляд на шумевшую под нами реку.
— За исключением имен, все чистая истина, — ответил рассказчик. Мы оставили это на его совести.
Может быть, он и сочинил всю эту историю, а может быть, и нет: мало ли какие бывают чудеса в нашем загадочном мире.
X
Видя, что нам не решить вопроса о выборе героя для нашей повести, мы совершенно растерялись. Каждый из нас предлагал этого героя по своему личному вкусу, но встречал горячие возражения со стороны остальных, и дело не двигалось вперед ни на одну пядь. Вертелись на одном месте, как белка в колесе. Наконец Джефсону пришла блестящая мысль.
— Ничего у нас не выйдет, пока мы не будем знать, какого рода героев предпочитают женщины, — сказал он.
— А ведь это правда! — подхватил Мак-Шонесси. — Ведь мы намерены писать не для собственного удовольствия и не для одних мужчин. О вкусах мужчин мы более или менее верно можем судить по нашим собственным, а что касается женских вкусов, то нам нужно узнать, в какой профессии или в каком общественном положении женщины любят видеть героев повестей. Для этого я предлагаю сделать несколько запросов. Я напишу своей тетке, которая является представительницей дам зрелого возраста. Ты, — обратился он ко мне, — спросишь свою жену; она выскажет нам взгляд молодых дам на этот предмет. Браун пусть напишет своей сестре, чтобы она ознакомила нас с вкусом передовых молодых женщин, а Джефсон может позондировать мисс Медбери относительно идеала простых, но здравомыслящих женщин.
Этот план всеми нами был единодушно одобрен, и результат оказался самый неожиданный. Запросы были сделаны и ответы получены. Мак-Шонесси вскрыл письмо своей тетки и прочитал нам вслух:
«На твоем месте, мой дорогой мальчик, — писала почтенная дама, — я бы выбрала военного. Как тебе известно, твой бедный дед, сбежавший в Америку, был военным; таким же военным был и твой кузен Роберт, проигравший восемь тысяч фунтов стерлингов в Монте-Карло. Я всегда чувствовала особенное влечение к военным еще девочкою. Относительно значения военных ты можешь найти множество указаний в самой Библии; например, у пророка Исайи, глава 48, стих 14. Разумеется, неприятно представлять их себе бьющимися и режущими друг друга; но нынче они, кажется, уж не делают больше таких зверств».
— Вот вам мнение пожилых дам, — сказал Мак-Шонесси, складывая письмо. — Теперь узнаем, что говорит высшая умственная женская культура в лице сестры Брауна.
Браун достал письмо своей сестры, написанное смелым, чисто мужским почерком, и прочитал:
«Какое странное совпадение! Наш кружок только что на днях обсуждал тот вопрос, с которым ты, дорогой брат, теперь обращаешься ко мне. Наше единогласное решение было в пользу военных. И это очень естественно: ведь человеческая натура тяготеет к противоположностям. По всей вероятности, какой-нибудь приказчице должен импонировать поэт; но интеллигентная женщина никогда не увлечется поэтом; он может навести на нее только скуку; такая женщина ищет мужчину, на которого могла бы смотреть с благоговением. Пустоголовой девочке военный может казаться типом «выдохшимся» и неинтересным, а для умственно развитой женщины именно военный и представляется высшим мужским идеалом, как существо обыкновенно всегда очень красивое, сильное, прекрасно одетое, хорошо выдрессированное и не настолько умное, чтобы действовать на нее подавляюще».
— Вот уж два голоса за армию, — заметил Мак-Шонесси, когда Браун изорвал письмо своей интеллигентной сестры и бросил его в воду. — Ну, а что говорит девушка, обладающая «простым здравым смыслом»? — обратился он к Джефсону.
— Ты бы сам спросил какую-нибудь из числа своих знакомых, — с недовольным видом пробурчал тот, попыхивая своей огромной сигарой.
— Мы условились, что ты спросишь свою мисс Медбери, — заметил Мак-Шонесси.
Джефсон сильно покраснел и насупился.
— Спрашивал. Она тоже за военных, — сердито выпалил он.
— Вот как! — вскричал Мак-Шонесси. — И она тоже… А мотив объяснила?
— Объяснила. Сказала, что в военных есть что-то особенное и что они отлично танцуют.
— Поражен! — патетически воскликнул Мак-Шонесси, воздевая глаза и руки к хмурому небу, видимо, готовившемуся разразиться новыми потоками дождя. — Ну, а что же говорит молодая замужняя дама? — отнесся он ко мне. — Неужели то же самое?
— Увы, да! — уныло подтвердил я.
— А чем мотивировала свое мнение?
— Тем же, — что военные привлекательнее всех других мужчин.
Наступило молчание. Все мы чувствовали себя очень скверно, и, наверное, не я один сожалел о том, что мы затеяли сделать эти глупые запросы. В самом деле, наше гражданское чувство сильно страдало от этого единодушного предпочтения военных со стороны четырех представительниц различных типов прекрасного пола, все-таки довольно интеллигентных, хотя и в различной степени. Будь они няньками, кухарками, горничными, — от них нельзя было бы и ожидать ничего другого.
— Культ Марса издавна уж поддерживается Венерою в белом чепце и является чуть ли не единственным, сохранившимся в нашем «мирном» веке, — начал я. — Вот хотя бы взять нашу служанку, Аменду. Вот какой казус приключился с ней. Кажется, все вы находите ее вполне степенною и приличною, не так ли?
— О да, конечно! — отозвался Мак-Шонесси. — А что? Разве мы ошибаемся?
— Очень даже, как и мы сами сначала ошибались, — ответил я. — Поэтому можете представить себе наше удивление, когда мы, в одно летнее воскресенье, отпустив Аменду на «полчасика» к жившей по соседству подруге и отправившись немного спустя сами поболтаться по улицам, встретили ее украшенною моей собственной панамскою шляпою и бегущей в густой толпе, валом валившей вслед за отрядом кавалерии, выступавшей куда-то с музыкою. В глазах нашей скромницы горело упоение, ноги ее не шли, а плясали по камням мостовой, а свободная рука выбивала такт музыки.
Когда кавалерия и провожавшая ее толпа скрылась с наших изумленных глаз, мы с Этельбертою уставились друг на друга и покачали головами. Говорить мы в первые минуты не могли: от неожиданного зрелища парализовались на время наши языки.
— Неужели это… Аменда? — с трудом проговорила наконец Этельберта, протирая рукою глаза.
— Конечно, она, да еще в моей шляпе! — пробормотал я.
