строить; искушение сделать привал и насытиться в жаркий день дарами природы слишком, как правило, велико. Малина, вкуснее которой я никогда не пробовал, лесная земляника, крыжовник, смородина растут здесь прямо по склонам как у нас ежевика вдоль троп на задворках. Вогезский мальчишка не должен шнырять по садам: получить расстройство пищеварения он может без нарушения заповедей Господних. Фруктовых садов в Вогезах не счесть, но лезть воровать туда фрукты так же глупо, как рыбе платить за право попасть в аквариум. Хотя недоразумения случаются все равно.
Однажды, понимаясь в гору, мы вышли на плато, где задержались, возможно, слишком надолго, увлекшись фруктами больше чем следовало — вокруг было столько всего и всякого. Начав с поздней клубники, мы перешли к малине. Затем Гаррис нашел сливу-венгерку, на которой уже созрело несколько слив — в самый раз.
— А вот такого нам еще не попадалось, — воскликнул Джордж. — Такого упускать нельзя.
Возразить, казалось бы, было нечего.
— Жалко, — сказал Гаррис, — что груши еще не поспели.
Какое-то время он по этому поводу горевал, но вскоре набрел на замечательные желтые сливы, которыми отчасти утешился.
— По-моему, для ананасов все-таки еще слишком северно, — вздохнул Джордж. — Я бы сейчас съел свежего ананаса. Все эти сливы да груши быстро надоедают.
— Вообще, здесь слишком много ягод и слишком мало фруктов, — сказал Гаррис. — Лично я поел бы еще этих венгерок.
— А вон кто-то идет, — сообщил я, — похоже, местный. Он, может быть, знает, где нам найти венгерок.
— Он неплохо двигается для своих лет, — заметил Гаррис.
Старик действительно карабкался в гору с поразительной скоростью. Вдобавок, как нам казалось на таком расстоянии, он был необычайно весел и оживлен: пел, кричал во весь голос, жестикулировал.
— Веселый старик, — покачал головой Гаррис, — просто приятно смотреть. Но зачем он держит палку на плече? Почему он на нее не опирается?
— Знаешь, — всмотрелся Джордж, — по-моему, это не палка.
— А что же?
— Мне кажется, — всмотрелся Джордж, — это даже ружье.
— Мы что же, тогда ошиблись? — предположил Гаррис. — Это что же, получается, чей-то сад?
Я сказал:
— А вы не помните, какая грустная вещь приключилась на юге Франции пару лет назад? Солдат проходил мимо какого-то дома и сорвал несколько вишен. Крестьянин-француз, хозяин, вышел и молча уложил солдата на месте.
— Но ведь такое запрещено, стрелять в человека за фрукты, даже во Франции? — возмутился Джордж.
— Разумеется запрещено, — сказал я. — Убийцу отдали под суд. Адвокат смог выдвинуть только одно оправдание, что тот находился в состоянии аффекта и особенно дорожил именно этой вишней.
— Вроде как теперь вспоминаю, — пробормотал Гаррис, — после твоих рассказов… По-моему, всему району… «Сommune», так у них, кажется, называется?.. Пришлось выплачивать большую компенсацию родственникам покойного. Что, впрочем, было только законно.
— Что-то мне здесь надоело, — сообщил Джордж. — Да и поздно уже.
— Если он будет так нестись, — заметил Гаррис вслед Джорджу, — то упадет и убьется. Потом, я не уверен, что он знает дорогу…
Мне стало тоскливо и одиноко; поговорить было не с кем. Вдобавок, подумалось мне, я ведь с самых мальчишеских лет не наслаждался бе?гом с крутой горы. Интересно, подумалось мне, смогу ли я в зрелые годы испытать такие же ощущения? Трясет здорово, но, надо сказать, полезно для печени.
В тот раз мы заночевали в Барре, симпатичном маленьком городке по дороге на Св. Оттилию, занятный старинный монастырь, затерянный среди гор; прислуживают там настоящие монашки, а счет выписывает священник.
В Барре, незадолго до ужина, появился турист, похожий на англичанина. Он говорил на языке, подобного которому я никогда раньше не слышал, но язык был изыскан и благозвучен. Хозяин беспомощно уставился на вошедшего, хозяйка качала головой. Незнакомец вздохнул и перешел на какой-то другой язык, который стал мне что-то напоминать, но в тот момент я не мог сообразить точно. Но гостя снова никто не понял.
— Что за дьявол, — сказал он себе в полный голос.
— Ах, так вы англичанин! — просияв, воскликнул хозяин.
— И месье устал, — добавила радостная хозяйка. — Месье будет ужинать.
Оба говорили по-английски отлично, почти так же как по-французски и по-немецки; они захлопотали вокруг незнакомца и устроили его с полным комфортом. За ужином он занял место рядом со мной, и я с ним заговорил.
— Скажите, — спросил я (мне было действительно интересно), — что это был за язык, на котором мы заговорили в самом начале?
— Немецкий.
— Вот как? Прошу прощения…
— Вы ничего не поняли?
— Должно быть, я сам виноват, — сказал я. — Мои познания очень ограничены. Пока ездишь, набираешься кое-чего то здесь, то там… Но это, разумеется, дело совсем другое.
— Но
— Я так не думаю. Дети здесь говорят по-немецки, это так, и наш хозяин с хозяйкой его знают, в известной степени. Но в Эльзас-Лотарингии люди старшего поколения до сих пор говорят по- французски.
— Да, но ведь я говорил с ними и по-французски, — добавил он. — И они его поняли ничуть не лучше.
— Конечно, все это любопытно.
— Это не просто любопытно, — отозвался он, — в моем случае это непостижимо. Я имею диплом по современному языкознанию. Стипендию мне платили только за мои знания французского и немецкого. В колледже все отмечали, что грамматика и произношение у меня просто поразительны. И вот, когда я еду за границу, никто не понимает ни слова. Вы это можете объяснить?
— Думаю, да. Ваше произношение слишком безукоризненно. Помните, что сказал тот шотландец, когда первый раз в жизни попробовал настоящий виски? «Оно, может, и чистое, только пить все равно не могу». Та же история с вашим немецким. Он больше какой-то экспонат, чем язык. Если позволите, я бы советовал вам произносить как можно неправильней, и делать столько ошибок, сколько получится…
Везде то же самое. В каждой стране есть специальное произношение, разработанное исключительно для иностранцев — произношение, которое самим жителям даже не снится и которое они не понимают вообще, когда оно идет в ход. Однажды я слышал, как учительница-англичанка объясняла ученику- французу как нужно произносить слово «have».
— Вы его произносите так, — укоряла учительница, — как будто оно пишется «h-a-v». Но оно так не пишется. На конце пишется «е».
— Но я думал, — оправдывался ученик, — что «е» в слове «h-a-v-e» не читается.
— Больше так не думайте, — объясняла учительница. — Это так называемое немое «е». Оно выполняет функцию модификатора гласного предыдущего слога.
До этого ученик произносил «have» вполне корректно. Теперь же, дойдя до этого слова, он замолкал, собирался с мыслями, и произносил такое, о чем можно было догадаться только по контексту.
За исключением мучеников ранних веков христианства, я полагаю, немногим пришлось пройти сквозь такие мучения, сквозь которые прошел я, пытаясь добиться корректного произношения немецкого слова «Kirche». Задолго до того, как мне это удалось, я твердо решил, что чем ломать голову и язык, лучше вообще не заходить в Германии в церковь.
