классу заключенных себя отнести. Сокамерник проникся ко мне участием и все старался меня утешить. Сам он покидал Афины лишь однажды, когда уходил воевать, а в Спарте не бывал никогда, но признался, что ему очень нравятся наши порядки. Мой сосед говорил, что все народы должны учиться друг у друга, и Афинам есть чему поучиться у Спарты, например, тому, как устроено наше государство, армия и повседневная жизнь. Странно было слышать от жителя Афин подобные вещи, и я подумал, что, если бы и другие его соплеменников думали так же, войны могло и вовсе не быть. Мой сокамерник спросил, долго ли я проведу в тюрьме, и я ответил, что утром мне, по счастью, дадут выпить яд, чтобы я принял быструю и легкую смерть. Тогда он спросил, не нужно ли мне чего-нибудь. Это был первый человек, который отнесся ко мне по-доброму, с тех пор как меня купили у прежнего хозяина. Я попросил его развязать меня, и он с радостью это сделал, протянув руки сквозь прутья решетки. Он терпеливо боролся с тугими узлами, пока не освободил меня от пут. Потом узник ощупал мое лицо и внезапно отпрянул, вскрикнув от ужаса.
Тут за дверью послышались шаги. В камеру вошел стражник, злой и встревоженный. При свете его факела я смог разглядеть за решеткой человека, похожего на меня, как две капли воды. В тот же миг стражник схватил меня и принялся бить об стену, крича: «Говори! Отвечай же! Почему ты пришел один? Кто тебя привез? Говори, а не то я тебя прямо здесь задушу!» Заплетающимся языком я поведал ему обо всем, что со мной приключилось. Тюремщик внимательно меня выслушал и долго пребывал в замешательстве, а потом сказал: «Ну вот что. Если ты хоть одной живой душе проболтаешься, что был здесь, я тебя убью. Ты понял? Так и будет, клянусь Зевсом. А теперь беги, убирайся из города на все четыре стороны, и чтобы твоей грязной ноги здесь больше никогда не было». Можете мне поверить, я бросился бежать так быстро, как только мог, правда, мог я не слишком быстро.
Я все не мог поверить. Свободен, снова свободен! Но что ждет меня теперь? Кто на этот раз схватит меня и как примется мучить? Вокруг было темно, хоть глаз выколи. Вскоре я набрел на какой-то лесок. Я упал на землю, поддеревом, и провалялся там до самого утра.
Рассвело, а я даже не знал, где нахожусь. Меня разбудила женщина с корзиной в руках, но я тут же вскочил на ноги и бросился бежать. Скоро я добрался до города; не знаю, должно быть, дело было в моем лице, но, повстречавшись со мной, все приходили в ужас и бросались прочь так же быстро, как и я сам.
Потом меня снова поймали и привели в какой-то дом, богатый дом, похожий на этот, его хозяин тоже хотел выслушать мою историю. Известно ли мне, как его звали? Ну конечно, его звали Анит, на вид лет пятидесяти, крепкий, но добрый. Со мной он обращался хорошо: покормил, предложил воды и позволил как следует отдохнуть. Анит очень обрадовался, когда меня привели; он сказал, что поведет меня в суд, чтобы обличить заговорщиков, которые хотели освободить из тюрьмы какого-то опасного преступника. Я догадался, что речь идет о моем двойнике. На следующий день мне предстояло отправиться в суд, который, если я правильно понял, находится на вершине холма, и повторить свою историю перед судьями, но из этой затеи ничего не вышло, потому что на рассвете за мной явился тот человек, что приносил мне воду, пока я сидел на цепи. Он был вооружен и приказал мне следовать за ним. Я решил, что его прислал Анит, но он сказал, что Анит мертв.
Как ты сказал? Ну да, его звали Алкивиад. Так его называла женщина, хозяйка последнего дома, в котором меня держали. Это безумие повторялось снова и снова. Так вот, этот Алкивиад хотел, чтобы я поправился и перестал походить на узника, которого к тому моменту уже казнили, потому что один мой вид, как он сказал, таил страшную опасность для всех. Красивая женщина подровняла мне бороду и дала вот эту одежду, а потом заперла меня в подвале. Она пообещала, что, как только я совсем изменюсь, меня отвезут обратно в Спарту и выпустят на свободу. Я думал, что из подвала мне точно не выбраться. Потом пришли вы и освободили меня, вот и вся история. А что вы собираетесь со мной сделать?
— Мы сегодня же отправим тебя в Спарту и дадим с собой достаточно денег, чтобы ты никогда больше не попадал в рабство, — пообещал Продик.
ГЛАВА XXXI
Кеосскому софисту нравилась эпитафия, которую Алкивиад заранее написал на собственном надгробии. Камень привезли из далекой Фракии вместе в телом стратега:
Родина, если бы я мог начать все сначала, я бы снова стал изменником.
Вот так, красиво и честно, словно признание любви.
С тех странных похорон прошел целый год. Теперь, оглядываясь назад, Продик спрашивал себя, почему закрытый гроб ни у кого не вызвал подозрений.
Половина членов Ассамблеи выступила против того, чтобы Алкивиада похоронили в Аттике. Другая половина, тосковавшая о славном прошлом, утверждала, что знаменитый стратег, отпрыск рода Алкмеонидов, к которому принадлежал сам Перикл, достоин быть погребенным на родине. Чтобы избежать волнений, было решено похоронить Алкивиада в городе, но в неосвященном месте и без всяких почестей. Немногочисленные друзья стратега-изменника привезли из Фракии гроб с его телом. Еще в Пирее процессию окружили стражники. Они образовали живой коридор от порта до самого города. Почти все жители Афин собрались на стене, совсем как в начале спартанской осады. В толпе слышался глухой ропот. Никто не понимал, что происходит; стражники были наготове, чтобы расправиться со смутьянами, которым вздумается отнять гроб и бросить его в море или, наоборот, громко оплакивать мертвого стратега, — но все было спокойно. Лошади, тащившие катафалк, двигались медленно, то и дело всхрапывая и нервно дергая мордами: им не нравилось скопление народа. Похоронная процессия с трудом пробиралась сквозь толпу.
Вопреки опасениям, волнения так и не начались. Никто не пытался напасть на друзей покойного, никто не посмел оскорбить их даже словом.
Мальчишки расселись на окружавших кладбище валунах и ветвях деревьев, с нетерпением ожидая, когда начнут читать прощальную речь героя-предателя. Взрослые готовы были простоять под полуденным солнцем хоть целую вечность, чтобы услышать последнее послание Алкивиада миру. Когда гроб опустили в землю, вперед вышла Необула:
— Здесь лежит свободный человек, всю жизнь хранивший верность лишь самому себе. Алкивиад во всем хотел дойти до самого конца. В нем горело божественное пламя. Этот человек презирал посредственность, дышал полной грудью и вечно ходил по самому краю пропасти. В его жизни была только одна любовь — Афины.
Потом Аспазия прочла письмо Алкивиада, написанное много лет назад, в изгнании. То было прощание стратега с родным городом.
Афиняне,
Буря пьянит меня. Я скачу галопом по бескрайним лугам и горным тропам, и ветер не поспевает за мной, а над головой вьются чайки. Земля здесь дикая и юная, а море бесконечно.
По воле рока я разлучен с Афинами, единственным городом, который я люблю, разлучен навсегда. Одинокий корабль навеки унес меня от родного берега в далекую Фракию. Вы превратили меня в изгнанника, и нигде на земле нет мне приюта. Я скитаюсь из края в край. Глядя на море со стен мрачной Херсонесской крепости, я думаю, что там, за линией горизонта, остался афинский порт. Однако я привык жить по собственному разумению, не признавая над собой ни законов, ни правителей, и ставить свободу выше долга и верности.
Много лет подряд ложь и клевета завистников преследовали меня по пятам, низкие душонки добились своего и отняли у меня мою армию как раз в тот момент, когда я мог принести своему городу великую победу.
Слушая крики чаек над пустынными горами, я вспоминаю, как погибали наши корабли, брошенные на милость волн. Порой один воин может подать пример храбрости целой армии. Я всегда находил слова, чтобы вселить мужество в сердца дрогнувших солдат. Сколько раз нам казалось, что все потеряно, но поутру снова вставало солнце, и усталые, измученные люди сбрасывали оцепенение, чтобы с новыми силами броситься в битву.
Давно не стало изнеженного юноши, воспитанного на вилле Перикла, в роскоши и неге. Теперь кожа моя загрубела от солнца и морского ветра. Я еще молод и полон сил. Но жизнь моя превратилась в
