ящерица, потеряв от страха дар речи, взбежала по дереву и спряталась среди листьев, при этом подарок все еще был у нее в глотке. Шанго, думая, что ящерица смеется над ним, ударил молнией в дерево, намереваясь испепелить злосчастное создание.
С тех пор, объяснила Лусия, Шанго часто вымещает гнев на неповинных пальмах, а ящерицы и по сей день не могут издать ни единого звука.
В парке меня вдруг обступают трое мальчишек и заключают в круг своих тел. Глаза у них горят, как светляки, пустые и горячие. Дождь струится по их волосам. Им вряд ли больше одиннадцати.
Самый высокий прижимает к моему горлу нож с зазубренным лезвием.
Мальчик с высоким, квадратным лбом хватает мешок с травами и швыряет пластинку Бени Морэ, как летающую тарелку, под вяз. Она не разбивается, и я успокаиваюсь. Я представляю себе, как подниму ее, чувствуя кончиками пальцев каждый желобок.
Мальчишки толкают меня под вяз, где почему-то еще сухо. Они стаскивают с меня свитер и осторожно расстегивают блузку. Все еще держа нож у горла, они по очереди сосут мои груди. Это же дети, говорю я себе, стараясь подавить страх. Невероятно, но я слышу отрывок из песни Лу Рида «Street Hassle», эту безумную виолончель, ее низкий, замирающий голос.
Я вижу, как один из мальчишек достает травку и раскладывает ее на клочке бумаги у себя на ладони. Он ссыпает ее узкой бороздкой, скатывает бумажку, зализывая край с осторожностью умывающегося кота.
– У кого есть спички? – спрашивает он. Мальчик с высоким лбом подносит ему огонек красной пластмассовой зажигалки. Прикурив, тот вдыхает и задерживает дым в легких. Затем передает косяк остальным.
Я прижимаюсь спиной к стволу вяза и закрываю глаза. Я чувствую пульсацию его корней, воющую виолончель ствола. Солнце иссушает его ветви, пока они не становятся похожи на раскаленную проволоку. Не знаю, как долго я нахожусь под вязом, но когда я открываю глаза, мальчишек уже нет. Я застегиваю блузку, собираю травы, поднимаю пластинку и возвращаюсь в университет.
В библиотеке все лишено смысла. Лампы дневного света перемигиваются с мчащимися по Бродвею машинами. Кто-то заказывает кучу цыплячьих крылышек на 103-й улице. Декан филологического факультета трахает студентку выпускного курса по имени Бетси. Ганди был плотоядным. Он вырос на Самоа. Он пересек субконтинент в синих замшевых ботинках. Может быть, это правда.
Я покупаю яблоки и бананы в кафетерии и тайком съедаю их у себя в комнате. Я бы предпочла пещеру, пустыню, полное одиночество.
Я зажигаю свечу. Вода в ванне позеленела от трав. От нее исходит резкий запах весеннего поля. Я лью ее себе на голову и чувствую колючий холод, словно от сухого льда, а потом усыпляющее тепло. Словно луч света, я разгуливаю нагишом по выложенным плиткой тропинкам и травяным полянам, фосфоресцирующим и чистым.
В полночь я просыпаюсь и пишу большой холст, полыхающий красным и белым, каждый цвет вливается в другой и изменяет его. Я пишу восемь ночей подряд.
На девятый день я звоню матери и говорю ей, что мы едем на Кубу.
Письма Селии
1956–1958
Mi querido Густаво,
Лурдес встречается с молодым человеком, и это очень меня радует. Его зовут Руфино Пуэнте. Он очень скромный юноша, несмотря на то что происходит из самой богатой семьи в Гаване. Лурдес говорит, что он приходит на занятия в рабочей одежде и от него пахнет навозом. Мне нравится, что он не боится работы, что у него грязные руки, совсем не такие, как у людей его круга. По вечерам Руфино, безупречно одетый, приходит повидаться с Лурдес и приносит сочные стейки для жарки. Он смешной, у него вьющиеся рыжие волосы
Хорхе так ревнует, что ведет себя, как упрямый ребенок. Он отказывается здороваться с Руфино за руку и запирается в нашей спальне, пока Руфино не уйдет домой. Хорхе постоянно придирается к нему и находит недостатки там, где их нет. Я впервые вижу, что Лурдес перечит отцу.
В прошлую субботу я сопровождала ее на танцы в университет, и мы с Руфино проговорили весь вечер. Лурдес отлично танцует, а у Руфино ноги заплетаются. Он не может сделать простейшие па, чтобы не наставить синяков окружающим. Его неуклюжесть делает его еще более привлекательным, хотя моя дочь, понятно, предпочитает более искусных партнеров. На Лурдес было платье из органди, в талию. Я изумлялась, видя, каким она пользуется успехом, какой женственной она стала.
Густаво!
Снова наступила весна. Что с нами было, Густаво? Мы не спали ночи напролет, у нас было много времени, чтобы узнать друг друга. Утром, после короткого сна, я проснулась одна, только кожа еще хранила твой запах. Открыв ставни, я увидела, как ты идешь через площадь. Толпа демонстрантов, протестующих против чего-то, о чем я понятия не имела, размахивала плакатами. Я окликнула тебя, но ты меня не слышал. В то утро я видела тебя в последний раз.
Много раз я себя спрашивала, почему это лучше, чем наблюдать, как ты старишься и становишься ко мне равнодушным.
Помню, когда я получила работу в «Эль Энканто», директор хотел, чтобы я стала манекенщицей, чтобы ходила по помосту в платьях и шляпах, драпированных шифоном. Продавцы дарили мне духи и приглашали на обед. Но они не говорили мне, почему семьи guajiros[57] спят в городских парках под мигающей рекламой кока-колы. Эти мужчины только шептали мне на ухо всякую чушь, рассыпаясь в комплиментах, чтобы увлечь меня, но ничего у них не вышло.
Ты был совсем другим, mi amor. Ты ждал от меня бoльшего. Вот почему я тебя любила.
Навсегда твоя,
Querido Густаво!
Через три месяца Лурдес выйдет замуж за Руфино. Хорхе упрекает себя за то, что слишком надолго уезжал из дома, когда она была маленькой. Фелисия ходит мрачная и грубит сестре. Похоже, она ей завидует. Даже Хавьер выбит из колеи всеми этими переживаниями.
Две недели назад мы обедали с родителями Руфино. Дон Гильермо похож на неуклюжего полицейского, у него огромные, как у слона, уши, и на манжетах латунные запонки. Весь вечер он говорил о том, как важно поддерживать хорошие отношения с американцами, и утверждал, что они – ключ к нашему будущему. Когда я напомнила ему о поправке Платта, благодаря которой американцы с самого начала вмешивались в наши дела, он приподнял шляпу, махнул толстой рукой в перстнях и повернулся к Хорхе, продолжая свои разглагольствования.
Все знают, что в казино дона Гильермо играют мафиози и что каждый четверг он обедает с Батистой в гаванском Яхт-клубе. Говорят, Батисте пришлось заплатить миллион долларов, чтобы стать членом клуба, потому что у него недостаточно белая кожа. Дон Гильермо боится повстанцев, хотя и утверждает обратное. Мне это доставляет большое удовольствие.
Его жена, донья Сейда, не лучше мужа. В течение всего обеда я слышала какие-то крики, как будто у нас над головой кот попал в мышеловку. Позже я узнала, что она держит на втором этаже свою мать под замком. Лурдес рассказала, что мать доньи Сейды зовут Муньека,[58] она индианка с Коста-Рики, откуда они все приехали. Она отказывается надевать обувь и носит своих внуков на закорках. Вот поэтому Сейда и держит свою мать взаперти, как заключенную. Как Руфино терпит таких ужасных родителей – для меня загадка.
Люблю,
Querido Густаво!
Однажды ночью я проснулась от страха и осторожно коснулась Хорхе. Он, испугавшись, сел в кровати. Как долго этот страх разделял нас! Я сказала, что снова хочу быть с ним, и он заплакал. Я долго его обнимала, а потом мы занимались любовью, медленно, как будто заново узнавали друг друга. Он сказал, что я никогда еще не была так прекрасна, и я почти поверила ему.
