затем принялась подбрасывать раковины, чтобы узнать волю богов.
– Мисс Селия, я вижу мокрый пейзаж на вашей ладони, – сказала маленькая сантера, затем повернулась к тете Алисии. – Она переборет эту страсть.
Селия написала свое первое письмо Густаво Сьерра де Армас по настоянию Хорхе дель Пино, который приходил к ним и ухаживал за ней во время ее болезни. Хорхе был на четырнадцать лет старше Селии, носил круглые стальные очки, стекла которых уменьшали его голубые глаза. Селия знала его с детства, еще с тех пор, когда мать отправила ее из деревни к тете в Гавану.
– Напиши этому дураку, – убеждал ее Хорхе. – Если он не ответит, ты выйдешь замуж за меня.
11 ноября 1934
Mi querido[16] Густаво!
Мне нечем дышать. Без тебя разве я могу быть веселой?
Навсегда твоя,
В течение двадцати пяти лет Селия писала своему возлюбленному-испанцу по письму каждый месяц одиннадцатого числа, затем складывала письма в обитую шелком шкатулку, которую держала под кроватью. Селия снимала свои жемчужные серьги только девять раз, и только для того, чтобы их почистить. Никто никогда не видел ее без них.
Внучки рассказывают, как во время поездки они кормили бананами пегую лошадь и рассматривали рогатых земляных червей, которые водятся только на этом острове. Селия знает, что Лус и Милагро всегда держатся вместе и общаются друг с другом на особом языке знаков, понятном только им одним. Лус, которая старше сестры на двенадцать минут, обычно говорит за них обеих. Сестры похожи друг на друга, как две семечки; они темнее, чем их мать, с более округлыми чертами лица и черными отцовскими глазами. У них одинаковые родимые пятна в виде крошечного светло-коричневого полумесяца над левым веком, и волосы заплетены в две закинутые за спину косички.
Втроем они отправляются домой, на Пальмовую улицу. Водитель автобуса, лысый человек с острыми зубами, пожимает Селии руку. Пальцы у него шершавые, словно пробка. Она безошибочно заключает, что он был водопроводчиком. Селия гордится тем, что работала в универмаге «Эль Энканто». В те времена она могла с первого взгляда определить, сколько покупатель может потратить на фотоаппарат. Самые дорогие камеры она продала американцам из Пенсильвании. Сколько же с тех пор они сделали снимков?
Водитель поворачивает на Пальмовую улицу с ее ровными рядами тесно стоящих двухэтажных домов, выкрашенных огненно-желтой краской. В самом конце, у скобяного магазина, дорога огибает этот разукрашенный квартал, идет мимо строящейся больницы в другую часть Гаваны. Фели-сия купила максимально разрешенное количество краски – восемь галлонов, – взяла взаймы малярные кисти и приставную лестницу и потратила два воскресенья на покраску дома.
– В конце концов, можно умереть, пока добьешься подходящего голубого оттенка, – заявила она.
Воздух влажный от послеполуденного дождя. Селия прижимает к себе внучек.
– Ваш дедушка умер на прошлой неделе, – говорит она им и целует каждую в щеку. Затем берет Лус и Милагро за руки и поднимается по ступеням крыльца.
– Девочки! Девочки! – Фелисия машет им рукой из окна спальни на втором этаже. Окно полускрыто ветвями тамаринда, в которых копошатся воробьи и какие-то золотистые птички. Лицо у Фелисии оживленное и потное от жары. На ней американская фланелевая ночная рубашка с бледно-голубыми розами, застегнутая у самого подбородка. – Я сделала кокосовое мороженое!
Мороженое из магазина дешевле, но для Фелисии готовить его собственноручно стало особым ритуалом. Это началось в 1966 году, когда от нее ушел муж. У Фелисии тогда вдруг появились галлюцинации, и с тех пор они возвращаются к ней каждый год, после затяжных дождей. Она редко отклоняется от первоначальной схемы, не пропуская ни малейшей детали.
Фелисия зовет сынишку. Селия с внучками входит в дом, ей навстречу выбегает Иванито. Он обнимает ее худыми ручонками, а она напевает ему печальную любовную песенку.
Ночью Селия лежит без сна в пустой столовой желтого дома на Пальмовой улице. Когда-то он принадлежал ее свекрови, а теперь здесь живет Фелисия. Невозможно заснуть в этой комнате, в этой кровати, от воспоминаний, которые мучают ее долгие годы. Этот дом, думает Селия, приносит только несчастье.
Она вспоминает, как впервые вошла сюда после медового месяца, проведенного в Сороа, с белой орхидеей в волосах, той, что Хорхе сорвал в саду, разбитом на высоких уступах над серными ваннами. Свекровь, у которой на мужеподобном обрюзгшем лице выделялся мясистый нос, выхватила цветок и смяла его в ладони.
– Я не потерплю разврата в моем доме, – резко заявила Берта Аранго дель Пино, угрюмо разглядывая темную родинку над губой Селии.
Потом повернулась к своему единственному сыну:
– Я поджарю тебе красного люциана, mi corazon,[18] как ты любишь.
Деловые поездки Хорхе длились бесконечно. В течение первых месяцев после их свадьбы он звонил Селии каждую ночь, его тихий голос в трубке звучал успокаивающе. Но вскоре звонки стали реже, да и тон его голоса изменился, стал более сухим.
Когда он бывал дома, они молча и напряженно занимались любовью, пока его мать спала. Брачным ложем им служила узкая кровать, которую днем прятали в чулане при столовой. Потом они одевались – он в пижаму, она в ночную сорочку – и засыпали обнявшись. На рассвете входила с коротким стуком Берта Аранго дель Пино, открывала ставни и объявляла, что завтрак готов.
Селия хотела рассказать Хорхе, что его мать и сестра Офелия плохо относятся к ней, что они ужинают только вдвоем, не приглашая ее за стол. «Ты видела рубашку, которую она сшила для Хорхе? – слышала она, как Офелия со смешком говорила матери. – Наверное, решила, что у него выросла третья рука». Остатки еды, которые они ей оставляли, были хуже отбросов для уличных собак.
Однажды, когда они вдвоем отправились покупать нитки для вышивания, Селия решила приготовить тушеное мясо в остром соусе. Она накрыла стол в столовой льняной скатертью, сервировала серебром, собрала плоды с тамаринда, выжала их и нацедила целый кувшин сока Волнуясь, полная надежды, она ожидала их возвращения. Офелия первая зашла на кухню.
– Что это ты надумала приготовить? – спросила она, подняв крышку кастрюли, и с грохотом опустила ее, как будто ударила в литавры.
Берта Аранго дель Пино прошествовала на кухню, тяжело передвигая тощие ноги с толстыми коленями. Прихватив кастрюлю двумя кухонными полотенцами, она невозмутимо пронесла ее через гостиную, вниз по ступеням крыльца во двор и опрокинула содержимое в сточную канаву.
Мать и сестра Хорхе допоздна играли в столовой в домино, не давая Селии лечь спать, а ведь сон был ее единственным утешением. Селия знала, что они вместе сидят за туалетным столиком на тощих задах и мажут отбеливающим кремом свою темную веснушчатую кожу. Берта Аранго дель Пино оставляла крем на всю ночь, стараясь уничтожить любое свидетельство своей мулатской крови. Она питала слабость к абсенту, и от нее постоянно исходил слабый запах алкоголя. По утрам щеки и лоб у нее горели от притираний и крепкого ликера.
По субботам они вместе отправлялись в парикмахерскую и возвращались с одинаковыми шапками девчоночьих кудряшек, которые тщетно пытались уберечь от ветра при помощи заколок и косынок. Офелия все еще надеялась заполучить кавалера, хотя ее мать неизменно прогоняла тех немногих, что осмеливались прийти к ним, нервно сжимая в руках букеты. Она наряжалась на утреннюю мессу, на шее у нее красовалась короткая нитка жемчуга, подаренная в день пятнадцатилетия.
Раньше Офелия пугалась, когда мужчины вдруг оказывали ей знаки внимания, но, кажется, теперь ее больше страшило то, что ее перестали замечать. Она, должно быть, украдкой спрашивала себя: «Для кого я отбеливаю кожу? Кто заметит черепаховые гребни у меня в волосах? Разве есть кому-то дело до того, что швы у меня на чулках перекрутились? А если я вообще ничего не надену, кто-нибудь это заметит?»
Однажды утром Селия проснулась в полной уверенности, что беременна. У нее было такое ощущение, будто она проглотила колокол. Жесткие края обручального кольца впились в опухший палец. Дни
