человек побывал в битком набитой тюрьме у мятежников, где рискуешь жизнью из-за каждого глотка простой воды, ей-богу, кажется сном, когда опять стоишь спокойно со своим стаканчиком рядом с белыми джентльменами. Но ежели человек знает, что он вынес все это, чтобы спасти репутацию другого, да еще сохранить секреты нескольких крупных начальников, то, право, вино застревает в глотке.
Здесь он сделал паузу, как в театре, сосредоточенно посмотрел на стакан, точно глубокое чувство мешало ему выпить, а затем с трагической решимостью опрокинул его себе в глотку.
— Нет, джентльмены, — продолжал он угрюмо, — я не стану говорить, для чего я вернулся в Вашингтон, не стану говорить, что я передумал, когда выковыривал червяков из сухарей в тюрьме Либби, но если вы не увидите через несколько дней, как полетят кое-какие высокие люди из военного министерства, — значит, я не Джим Хукер из товарищества «Хукер, Мичем и компания, поставщики говядины для армии», значит, не я спас положение в бою у «Серебристых дубов»!
По лицам слушателей пробежала улыбка — такая аудитория быстро подмечает маленькие слабости любого оратора, — которая могла бы уязвить человека не столь тщеславного, как Хукер. У Бранта она вызвала негодование и жалость, его положение становилось невыносимым. А Хукер презрительно выплюнул в плевательницу тоненькую струйку табачного сока и на минуту погрузился в скорбное молчание.
— Расскажите нам еще раз об этом сражении, — попросил с улыбкой один из слушателей.
Хукер подозрительно оглядел бар, а затем продолжал театральным шепотом, который был прекрасно слышен в каждом углу:
— Тут нечего много расписывать, и если бы не принцип, я вообще не стал бы говорить. Когда человек испытал войну с индейцами, ему не очень-то интереснны все эти вестпойнтовские сражения с ихней математикой! Так вот, возращаюсь я из разведки — хотелось, знаете, помочь ребятам, — сижу себе в фургоне, дело к рассвету, и приходит один бригадный генерал и заглядывает ко мне. Да, забыл вам сказать, джентльмены, что он с минуты на минуту ждал атаки, но мне об этом и не намекнул. «Здравствуйте, — говорит, — Джим». — «Здравствуйте, генерал». — «Не можете ли, — говорит, — одолжить мне сюртук и шляпу, у меня тут кой-какие дела с караульными, не хочу, чтобы меня узнали». — «К вашим услугам, генерал», — говорю. Снимаю сюртук и шляпу, а он тут же переодевается. «У нас, — говорит, — почти одинаковая фигура, Джим, — а сам посматривает на меня. — Примерьте-ка мои вещи и поглядите сами». И протягивает мне свой мундир с золотым шитьем и шнурками, со звездой на эполетах — ну, полную генеральскую форму, убей меня бог! А я и надел ее, как невинный младенец. Тут он сует мне еще свою саблю и пояс и говорит: «Кажется, талия у нас тоже одинаковая». Я и это надел. «Не снимайте, — говорит, — пока я не вернусь, — здесь на болоте очень сыро, и можно схватить малярию». И с этими словами ушел. Поверьте, джентльмены, не прошло и пяти минут, как вдруг загрохотало — бах! бах! трах! — и слышен рев. Выхожу из фургона, темным-темно, стрельба продолжается. Гляжу — скачет ординарец с лошадью в поводу. «Садитесь, генерал, на нас напал неприятельский арьергард».
Тут Хукер приостановился, оглядел аудиторию и мрачно продолжал, понизив голос:
— Ну, я, конечно, не дурак, а в такие минуты мозг всегда здорово работает. Я сразу все смекнул. Я понял генеральскую проделку: он смылся в моем платье, а меня оставил врагам в своем мундире. Но я не из трусливых: сел на коня и поскакал туда, где строились солдаты! Я им ничего не сказал, чтобы они не узнали по голосу, я только взмахнул саблей, и они, черт подери, пошли за мной! Через минуту мы были в самой гуще. В шляпе у меня было столько дырок, сколько в этой цедилке, мундир пробила дюжина пуль, пули сорвали с меня эполеты, но я подбадривал ребят, и мы-таки остановили южан! Да, мы задержали их, джентльмены, до тех пор, пока не услышали трубы нашей дивизии, — оказывается, она сама поперла прямо на нас этот чертов арьергард. Вот как я спас положение! Но тут мятежники набросились в последний раз, отрезали меня, и я попал в плен. И это я, который выиграл сражение!
Вокруг раздались иронические аплодисменты, а Хукер угрюмо осушил еще стакан, затем поднял руку, точно хотел показать, что не нуждается в одобрении.
— Я сказал, что меня взяли в плен, джентльмены, — продолжал он с горечью, — но это еще не все. Я добился свидания с Джонстоном, рассказал ему все, как было, и потребовал, чтобы он обменял меня на какого-нибудь генерала. Он говорит: «Убирайтесь к черту!» Тогда я написал командиру дивизии, как я спас положение у «Серебристых дубов», когда удрал бригадный генерал. В ответ: «Убирайтесь к черту!» И так меня посылали к чертям все — от последнего унтер-офицера до главнокомандующего, а когда меня обменяли наконец, то обменяли — вы только послушайте, джентльмены! — на двух мулов и разбитый фургон!.. Но я здесь, джентльмены, и я ничуть не хуже, чем был там!
— Почему бы вам не обратиться к президенту? — с деланным участием спросил один из слушателей.
Мистер Хукер не принял этот совет всерьез и в знак несогласия сплюнул.
— Очень это поможет! — заметил он. — Но я собираюсь повидаться с человеком, который держит в кармане и президента и весь его кабинет. Это сенатор Бумпойнтер.
— Да, Бумпойнтер — большой человек, — подхватил тот же собеседник. В голосе его послышалось недоверие. — Вы разве с ним знакомы?
— Знаком ли? Еще бы! — Мистер Хукер презрительно рассмеялся. — Видите ли, джентльмены, я не из тех людей, которые пользуются семейными связями, но сенатор приходится мне близким свойственником, — разъяснил он с мрачным воодушевлением, — со стороны жены.
Брант не стал слушать дальше. Хукер повернулся к стойке и дал ему долгожданную возможность скрыться. Что Хукер переменил фронт и выдумывает всякий вздор, его не удивляло: ничего другого от Хукера нельзя было ждать, и хотя Кларенс не мог уже относиться к подобным выходкам с прежним добродушием и терпением, они не могли заслонить его более серьезную тревогу. Одно стало ему ясно: Хукер не знает, что Элис была шпионкой в лагере, иначе он не удержался бы от соблазна драматически раздуть такой инцидент. А упоминание о сенаторе Бумпойнтере, чудовищное в устах Хукера, навело Кларенса на странную мысль. Он уже слыхал, что Бумпойнтер пользуется огромным влиянием, и верил, что Сюзи захочет и сможет помочь ему, Кларенсу (станет ли она помогать Хукеру — это другой вопрос). Через минуту он отбросил эту мысль и даже покраснел. До чего же низко он пал, если это могло прийти ему в голову!
Кларенс уже раньше думал о том, что надо лично обратиться к президенту и конфиденциально поведать ему часть своей истории. Он слыхал много рассказов о сердечной доброте и великодушии президента, но с этим соединялись — так гласили современные летописцы — насмешливость и резкая прямота, которые отпугивали Кларенса. Не посмотрит ли президент на его жену как на обыкновенную шпионку, а на него самого только как на одну из многих безвольных жертв женской хитрости? И на фронте и в конгрессе ходили рассказы о том, как этот беспощадный юморист при помощи подходящего анекдота или едкого примера может оскорбить самые нежные чувства или тончайшую поэзию наравне с ханжеской пуританской моралью или эпикурейской этикой. Однажды Брант даже просил об аудиенции, но в назначенный час уклонился, так и не отважившись на исповедь при виде этих темных насмешливых глаз, которые, как ему казалось, слишком снисходительно посмотрят на его дело. Бывал он и на общих приемах у президента, но тут ему претила вульгарная толпа, глазевшая на этого человека, как на своего скомороха, и атмосфера пышности, учености и торжественности, которую сам президент нарушал с таким наслаждением.
Через несколько дней в послеобеденный час Брант, сам не зная как, снова очутился в Белом доме. На этот раз президент принимал депутацию каких-то фанатиков, которые с трогательной наивностью, не уступающей его трогательной терпимости, хотели навязать ему, главе многомиллионного государства, политику ничтожной кучки людей. Брант прислушивался к его терпеливым деловым ответам, насыщенным фактами и логикой, к его простому, но энергичному языку, к заключительной шутке, которая, как понял теперь молодой генерал, была необходима, чтобы смягчить суровость отказа. Впервые Брант почувствовал решимость обратиться к президенту, но не прежде, чем уйдет делегация. Когда она удалилась, Брант задержался в приемной, рассчитывая, что президент скоро выйдет. Однако президента не было. Боясь упустить удобный случай, Брант вернулся в галерею. Президент неподвижно стоял в тени у колонны, задумавшись и рассеянно глядя на отдаленный сад. Но его добродушное, слегка насмешливое лицо казалось почти трагическим от крайней усталости. В крупных чертах его сильного, грубо очерченного лица сказывалось тяжкое бремя, под которым согнулась даже эта высокая, сухощавая, угловатая фигура, огромная, но так и не сформировавшаяся, как бескрайние просторы его родного Запада. А в темных, глубоко
