Глотка Донато Браманте более не получала из легких достаточно воздуха, и из-за старческих изменений звуки казались хриплыми, в то время как руки после настигшего их паралича хорошо не удерживали грифель и другой необходимый архитектору инструмент. Все же Донато успешно распоряжался помощниками, пережигавшими на известь мрамор древнего Колизея и других величественных и прекрасных построек, мельчайшие часта которых вились в воздухе и мокли в ямах в виде раствора. От таких, как Браманте, прозванного за свое усердие ruinant – разрушитель, римские древности потерпели не меньше, чем от набегов какого-нибудь племени варваров.
Тогда пространство между папским дворцом и первоначально построенным отдельно Бельведером, откуда, как следует из названия, открывался превосходный вид на окрестность, Донато обводил галереей и из-за охватившей его торопливости заставлял каменщиков работать ночами. Поэтому в неурочное время раздавались крики ослов и их помощников, доставлявших материал, что тревожило спящих. Однако, без перерыва трудясь, Донато не только разрушал сделанное другими, но и самого себя, не считаясь, что наступает пора, когда даже при полной бездеятельности человека едва хватает, чтобы поддерживать затухающую жизнь. В конце концов он настолько ослаб, что оказалось достаточно малейшей простуды, которая и свела его в могилу. Другие, напротив, наихудшим убийцей полагают безделье – этим служит хорошей поддержкой пример Микеланджело Буонарроти, израсходовавшего на украшение потолка капеллы папы Сикста столько усилий, сколько иной работник не истратит до конца дней, и затем прожившего до глубокой старости, продолжая заниматься своим искусством.
Когда живописец проводит долгое время на лесах, выворачивая шею, к телесному неудобству надо прибавить огромное напряжение духа, необходимое, чтобы вообразить и удерживать в памяти целое, а также придать отдельным фигурам соответствующее замыслу движение. Оставшийся после этого с искривленной шеей, Микеланджело, можно сказать, вплотную приблизился к величию самого создателя, трогая и тревожа того, о ком в книге Иова сказано, что оставляет за собой светящуюся стезю и бездна кажется сединою, то есть таинственного Левиафана, чьею игрою с господом некоторые отваживаются называть бытие.
Заказчика Сикстинской капеллы папу Юлия II его враги порицали как смертоносную язву человечества и еще по-всячески честили, а друзья восхваляли, называя избавителем Италии от диких иноплеменников; сам же он однажды сказал венецианскому послу, что он, папа, желает быть синьором и Мастером игры этого мира. Занявший престол под именем Льва X Джованни Медичи не хватал так высоко: «Папство дается нам один раз, – сказал этот Медичи, – будем же веселиться и пользоваться им для нашего удовольствия». И если он предпринимал военные действия, не столько им владело намерение объединить государства Италии под властью церкви, как он, желал доставить родне привилегии и доходы в Романье и других местах поблизости от его престола. Что же касается украшения Рима и папских дворцов, тут он не уступал рвением предшественнику. Так что мастера, частью разъехавшиеся на время выборов нового папы, скоро стали стекаться к престолу, как рыба в садке, когда, шумя плавниками и вспенивая воду, торопится к корму.
К Микеланджело, Браманте и Рафаэлю тогда присоединились еще многие и, как можно понять, не слишком дружные между собою, если одновременно возле престола находятся фра Бартоломео, чьего благочестия все прибавлялось, и Содома со своей обезьяной, смешнее и занятнее которой нет на свете, а общего между двумя мастерами только, что оба как могут следуют Леонардо да Винчи. Но не одни живописцы и скульпторы – всевозможных других, без преувеличения, вьется здесь целый рой: музыканты, поэты, ученые-латинисты, опытнейшие переписчики и аббревиаторы, чтецы и астрологи, всякого рода гадатели, шуты и иные кривляющиеся, заполнили поры и пустоты папского дворца. В каждом чулане за какой-нибудь занавеской непременно кто-то поселился: потомки Адама, если одарены талантом, по- видимому, одаряются еще способностью проникновения в малейшую щель. Разумеется, между такими находятся некоторые обманщики – эти ничего не создают, кроме пустых обещаний, хотя, чтобы обманывать других, более доверчивых, также необходимо искусство, а следовательно, и дарование. Да и нелегко распознать, что тут подлинное и приносящее пользу, а что обман и притворство. Неудивительно, что один состоящий при папе поэт, когда составлял описание сюжетов к предполагаемым росписям в папскую виллу, расположенную близко от Рима, математиков с их измерительными приборами поместил заодно с ворами, фальшивомонетчиками, кладоискателями и пастухами, ссылаясь на то, что они все придерживаются бродячего образа жизни.
Томмазо Мазино да Перетола, более известный как Зороастро, также оказавшийся в Риме, поступил на службу к своему названному родственнику, одному из Руччелаи. Если внешность Томмазо прежде вызывала недоумение, с годами он приобрел вид почтенный и довольно внушительный. К Аталанту же Миллиоротти время отнеслось пренебрежительно, допустив увянуть чертам его лица, оно не возобновило их ближе к старости с большей резкостью и прямотой, как поступает, желая придать им величие. Но в том или ином виде, судьба вновь собрала их вместе, как бы проверяя прочность привязанности и возможность соединения, и могла убедиться, что внешность изменяется быстрее сравнительно с поведением и привычками.
Таинственный Левиафан, которым Леонардо развлекает этих двоих и еще некоторых близких ему людей или кому они подчиняются и служат, имеет размер не больше ящерицы и изловлен садовником, знающим интерес Мастера к животным и желающим доставить ему удовольствие. Крылья этого Левиафана сделаны из кожи, содранной с других ящериц, и наполнены ртутью, отчего и трепещут, тогда как рога и борода искусно вылеплены из воска. Завидев чудовище, некоторые в изумлении отшатываются, а иные убегают прочь.
Благодаря громаднейшей практике в увеселении тех, кто, имея средства это оплачивать, надеется, что их ум, тупой от природы, заострится, Леонардо хорошо научился сочетать забаву и поучение. Очищая от жира и остатков пищи кишки холощеного барана, он доводил их до такой тонкости, что они помещались на ладони. Затем он прикреплял один их конец к кузнечным мехам, скрытым в другой комнате, и его помощник надувал эти кишки воздухом, и они заполняли огромное помещение, и каждый теснился к стене или забивался в угол, но тончайшая скрипучая материя и там его настигала. Вместе с воздухом в бараньи кишки входил также и смысл.
– Растягиваясь, – говорил Леонардо, – они уподобляются таланту, который из вещи незаметной и скрытой внутри его обладателя распространяется по всему свету.
Однако, чтобы судить о величии славы флорентийского мастера, не надо покидать Ватикан и отправляться в далекое путешествие или расспрашивать незнакомых людей – для этого достаточно будет хорошо рассмотреть «Афинскую школу», фреску Рафаэля Урбинского в зале Папского суда. Таким образом можно будет правильно заключить, кого именно утвердившееся общее мнение полагает достойным находиться вместе с Леонардо да Винчи и в его обществе и какое положение он занимает среди ныне живущих или умерших и прославившихся в веках, хотя бы те и другие в изображении Рафаэля, да и кого бы то ни было, представляют собой только тень и правдоподобную иллюзию.
Поскольку в зале Папского суда находится также библиотека, то, имея в виду количество авторов и несогласие мнений, можно вообразить, что за разноголосица и шум здесь раздавались, покуда живописец не привел все это к стройности. Чтобы понять, как ему это удается, можно представить себе создающуюся цивилизацию в виде музыкального инструмента наподобие многострунной арфы, которая в руках неопытного играющего издает звуки, скорее раздирающие душу, чем доставляющие удовольствие слушателям, в то время опытный музыкант, трогая струны в других сочетаниях, добивается приятного, ласкающего звучания; и это потому, что он придерживается правил гармонии и контрапункта, который есть не что другое, как
