произведения, отличавшиеся, если говорить о Лоренцо, только большею робостью, довлевшей наряду с миролюбием в его душе над другими качествами. Но одновременно, хотя Леонардо не упускал случая использовать свою сообразительность для нападения или насмешки, воспитанный в набожности и благочестии Лоренцо не мог согласиться с известными издевательскими суждениями относительно священнослужителей, которые его приятель охотно повторял, еще разукрашивая своим остроумием. А ведь в этом Леонардо мало чем отличался от большинства молодых людей в испачканной краскою или алебастром одежде и деревянных башмаках, которых всегда можно видеть в тех местах Флоренции, где находятся наиболее выдающиеся произведения скульптуры или живописи. И когда они впиваются взглядом в какую-нибудь сцену из св. истории или в прекрасное изображение Девы с младенцем или чего-нибудь еще, относящегося к религии, словно бы настойчиво вопрошая, как это сделано, не благочестие отражается на их лицах, но любопытство, тщеславие и благородная зависть. Леонардо тут вместе с другими, только его невозможно застать в грязной одежде или в растоптанной обуви, поскольку на людях он показывается не иначе как обутый в сапоги из светлой кожи с отвернутыми голенищами, так что видна подкладка, еще более светлая и мягкая; и все это – длинные вьющиеся волосы, красивое лицо и одежда – выглядит само по себе как изумительное превосходно задуманное произведение искусства.
Дольше, чем в других местах, Леонардо – а с ним его тень в виде Лоренцо ди Креди или еще кого из прилепившихся, – оставался рассматривать живопись в церкви св. Духа, в капелле, расписанной Томмазо из Паникале, прозванным Мазолино, и его учеником Томмазо из Валь д'Арно, которого называли Мазаччо, что значит Мазилище: таким причудливым и даже издевательским способом флорентийцы показывали уважение и страх, испытываемый ими при виде могучего дарования последнего. Мазаччо прожил всего двадцать семь лет; но если при совместной работе ученику удалось настолько переделать своего учителя Мазолино, что тот стал, можно сказать, плясать под его дудку, такая деятельность, продлись она дольше, имела бы неисчислимые следствия и многие способные люди лишились бы возможности своеобразно проявить себя, стертые кистью, двигающейся как могучий Левиафан в морской пучине.
Хотя пейзаж в «Грехопадении», поместившемся на правом пилоне при входе в капеллу, написан без малейшего тщания, представляется достоверным, что в не имеющей предела глубине тонет влажная листва деревьев; здесь не видно тверди небесной, поскольку она затуманена испарениями, правда, сомнительно, чтобы райские сады располагались в сырой заболоченной местности.
Многие преимущества, из-за которых флорентийская живопись называлась как первая в целом свете – радующие глаз сочетания всевозможных красок, золота и лазури, тонкость и меланхолия в лицах, занимательная и превосходная выдумка в композиции, – покажутся чистым ребячеством рядом с работою мужа, плугом перепахивающего целину, землекопа, роющего бассейн, чтобы его заполнить медообразным составом, где свет и тень меняются местами, будто бы перемещается погруженный в воду фонарь.
Согласно расчетам ученых богословов, шести часов не прошло, как мир был окончательно сделан, и тут Создатель изгнал Адама и Еву из рая из-за их нетерпения соединиться. На левом пилоне изображены эти удаляющиеся преступники, как бы выталкиваемые тенью, облепившей их спины, страшной и могучей, как божий гнев. Над изгнанниками помещается ангел, крылья которого с такой же силой освещены сверху, с какой снизу они затеняются. Громаднейший перепад света и тени создает у зрителя впечатление ударов грома, и ангельскому мечу, простертому над жалкой наготой человека, невозможно не подчиниться.
И вот прародители оказались беспомощны и наги посреди предоставленной им незнакомой пустынной местности, и, не умея воспользоваться приобретенной свободой, упали духом. Но затем, возмутившись – а возмущение ужасной несправедливостью смерти дает силу и умение жить, – стали они насаждать другой сад, наподобие райского, и все кругом украшать и устраивать, и время обрело свое стремительное течение: хотя говорится, что господь создал его вместе с миром, вернее предположить, что до этого оно было как неподвижное, не имеющее стока озеро. Не прояви человек вожделения и останься бессмертным, чтобы блаженствовать, времени, которое одно дает цену счастью, для него все равно что и не было бы. Поэтому вполне можно сказать, что изгнание и смерть есть блага, выступающие под видом несчастья и наказания, от них происходит облегчающая скуку существования торопливость, когда Леонардо и этот Мазаччо или другие подобные им ограничивают себя даже в удовольствии сна.
В нижнем ярусе налево от алтаря помещается фреска с изображением апостола Петра, исцеляющего своей тенью больных и немощных. Каждый значительный и важный сюжет, понятый без какого бы ни было иносказания, может быть затем истолкован метафорически; вся в целом живопись знаменитой капеллы истолковывается не иначе, как исцеление ее, то есть живописи, светом и тенью. Случается, правда, что упрекают этих двоих, Мазаччо и Мазолино, указывая на поверхности их произведений следы жесткого волоса, как если бы они работали малярного кистью, отчего границы вещей смазываются будто бы от небрежности. Но этим придирчивым знатокам лучше подумать, не здесь ли начало сфумато, или рассеяния, которое Леонардо впоследствии довел до изумительного совершенства с помощью более тонкого инструмента.
Находясь в мастерской Вероккио и изучая, как образуются складки, Леонардо придумал их рисовать на сильно ношенной и обветшавшей льняной ткани, для чего, рассказывает Вазари, растягивал ее на доске, а из красок применял сепию. Работал он тонкими беличьими и колонковыми кистями, как раз добиваясь, чтобы не оставалось следов или бороздок после прикосновения волоса; выпуклые и хороню освещенные места он трогал белилами, а тени в углублениях ради рельефности изображения больше сгущал сравнительно с тем, как тогда было принято. Так что тут он смотрел не на соседей, но сообразовался с предшественниками, как если бы субстанция тени заранее была приготовлена Мазаччо с помощью его сотрудника, ученика и учителя Мазолино в виде лекарства для исцеления живописи, которым прежде мало кто пользовался.
Таким образом, если хорошо посмотреть, каждому великому изобретению найдется предшественник. Но и этот не останется, так сказать, один на один со своей выдумкой, и непременно обнаружится кто-то, прежде него догадавшийся о чем-либо похожем. Разыскание же корней и начал – дело поучительное и занятное и показывает духовную связь, своего рода всеобщее рассеяние, или сфумато, когда каждый исследователь и изобретатель питает другого, следующего за ним, или того, кто находится рядом и кто в отдалении, – и так без конца. При этом, однако же, надо опасаться людей, которые сами не способны придумать что-нибудь новое, а заслуги других стараются умалить до неразличимости; хотя, вместо того чтобы твердить с унынием и злобой, что все уже придумано прежде, более плодотворно искать и, удивляясь, восхвалять изменения и улучшения, которые изобретательный разум приносит вещам, иначе пребывающим в пустой неизменности.
39
Конечно, такой обдуманный и строгий порядок – хорошая вещь. Только ведь если всевозможные сведения помещаются в голове в спутанном виде, так же они туда и поступают. Это тем более относится к живописи, которой, пояснял Леонардо, не научишь того, кому не позволяет природа, тогда как в математических науках ученик усваивает столько, сколько учитель ему прочитывает. И, добавим, в том же порядке; если же ученику живописца скоро после поступления к мастеру поручается приготовление грунта – что это, как не начало привычки к практическому осуществлению работы в искусстве, упомянутой в
