приближалась. Еще мгновенье, и его расплющит в лепешку. Казалось, смерть неминуема, слишком мало осталось крупиц времени. Перед Огюстом пронеслась вся его жизнь. Но самого главного, того, ради чего он прожил ее, он так и не сумел разглядеть. И вдруг лезвием сверкнуло воспоминание, отдаляя последнюю черту. «Это мой последний шанс», — понял Огюст. Будучи на волосок от небытия, теряя жизнь — высший дар Создателя, он совершил невозможное. Изловчившись, ухватился за ускользающую секунду и стал делить на мириады ей подобных. Светлые минуты, выпавшие ему за сорок лет, разом померкли по сравнению с блаженством, которое он испытывал сейчас, любовно лелея отвоеванные у Вечности призрачные дребезги времени. И вдруг сотканная только что паутина Безвременья накрыла его, стерев память о прошлом.
Наваждение настолько опустошило Огюста, что весь следующий день он провалялся в постели. Прожорливой саранчой вокруг него роились неясные смутные образы, но сколько он ни старался, так и не понял, ни что они означают, ни откуда взялись. Изнемогая от бесплодной борьбы с призраками, он бежал от них на улицу, надеясь затеряться в людской толпе. Смеркалось. Он не сразу вспомнил, как и почему оказался в этом городе. Да и в каком в «этом»?
На окраине он набрел на труппу бродячих акробатов, из тех, что кочуют из города в город, коротая ночи под открытым небом. Отчаянно заколотилось сердце. Рванувшись к ближайшему из фургонов, стоявших в подобии круга, Огюст нерешительно занес ногу над невысокой ступенькой. Вдруг послышалось негромкое ржание, и в затылок ему ткнулась теплая лошадиная морда. Клоуна охватило то самое, давно забытое ощущение счастья. Охнув, он обхватил животное за шею, словно встретил старого друга, которого уже не чаял увидеть.
Дверь отворилась. Раздался приглушенный женский возглас. От неожиданности человек отпрянул от деревянной лесенки.
— Не бойтесь, это всего лишь я, Огюст.
— Огюст? Не знаю никакого Огюста.
— Простите великодушно, — пробормотал он извиняющимся тоном. — Я, пожалуй, пойду.
Он попятился, но неожиданный оклик заставил его замереть:
— Куда же ты? Огюст, вернись!
Он медленно повернулся, губы задрожали в робкой улыбке. Женщина птицей метнулась ему навстречу. Огюста охватила паника. Он хотел убежать, но не успел. Теплые руки обвились вокруг шеи.
— Это ты? Неужели это ты? Подумать только, а я сразу-то и не признала тебя!
Огюст обмер. С тех пор как он оставил цирк, его впервые кто-то узнал. Женщина покрывала его лицо торопливыми поцелуями.
— Простите, нельзя ли попросить у вас немного сахара? — Он осторожно высвободился из кольца объятий.
— Сахара?!
— Да, для лошади.
Женщина скрылась за порогом. Огюст в растерянности топтался на шатких ступеньках. Лошадь доверчиво тыкалась в него мягкими губами… Из-за деревьев, неровно подрагивая, выползла луна. На него снизошел удивительный покой, он впал в какое-то странное полузабытье.
Хозяйка кибитки спрыгнула на землю, задев широким подолом юбки его плечо.
— Мы думали, ты умер, — сказала она, садясь на траву возле его ног. — Конечно, сначала мы искали тебя, — спохватившись, добавила она, протягивая сахар, — а потом…
Огюст молча слушал, а женщина все говорила и говорила. Ее слова доходили до него как сквозь туман. Он боялся шевельнуться, чтобы не спугнуть пронизывавшее его с ног до головы удивительное ощущение покоя. Шершавый язык лизнул ладонь. Огюсту казалось, что он стоит на грани, по одну сторону которой свисает лестница в небо, а по другую — бушует восторженное неистовство зала.
Огюст даже не вспомнил о нехитрых своих пожитках, брошенных в отеле. Лежа у костра в волшебном круге кибиток, он вглядывался в пронзительный холод лунного неба. Решение пришло само. Он пойдет за труппой, куда бы она ни направлялась. За свое инкогнито он был спокоен — циркачи умеют хранить чужие тайны.
Огюст помогал ставить шатры, растягивать канаты, раскатывать ковровые дорожки. Поил лошадей, ухаживал за животными, хватался за любую работу. У него не было ни одной свободной минуты, и он был счастлив. Жизнь обрела смысл и заиграла всеми цветами радуги. Он упивался неведомой прежде роскошью быть зрителем. Его восхищала бесшабашная удаль наездников. Он заново открывал для себя безмолвную речь пантомимы, задевавшую потаенные струны его души. Огюст шалел от своей неожиданной свободы. Свободы от необходимости гримироваться, кривляться, раскланиваться. С наслаждением вдыхая запах опилок, он упивался незамысловатой обыденностью своей новой жизни. Он больше не выходил по вечерам на манеж, но, как и прежде, продолжал жить цирком, отдавая ему всего себя. И что он так цеплялся за свой дар? Огюст больше не срывал аплодисментов, его никто не узнавал — зрительская память коротка, любовь недолговечна; но он получал нечто несравненно большее, более надежное, что ли… Улыбки. Так улыбаются случайным прохожим. Огюст радовался им, как радуется бездомный бродяга, подбрасывая на ладони насыпанную щедрым гулякой горсть медяков. Их звон подчас приятнее глухого шелеста хрустких купюр.
В лучах этих улыбок оттаивало его сердце. В благодарность Огюст готов был трудиться день и ночь не покладая рук. От него этого никто не требовал, просто он теперь
Он никогда не испытывал такого покоя, никогда не жил в таком ладу с самим собой, не знал, что можно
