'Пожалуй, жить все-таки не только хочется, но и интересно, — подумал я. — Будь у меня другая жена, разве состоялся бы такой разговор?!'
27 января 1993 г.
О надежде
Тянет писать, и я пишу. Это можно назвать и графоманией, ведь это не мой хлеб. А когда пишу, кому-то посвящаю. Если в целом, то жене. А для кого пишу? С этим вечная путаница, хотя всегда писал, внутренне адресуясь конкретным лицам. Это и знакомые молодые ребята, занятые поиском смысла жизни, и племянники, и дочь от первого брака. Я никогда не писал для абстрактного читателя. Кроме того, я долго не смотрел всерьез на свои опусы. Утешил меня один известный кинорежиссер, который сказал, что свои фильмы он ставил для жены, но невольно получалось шире, чем для семейного употребления.
У меня же получается как раз наоборот. Жизнь показывает, что мои писания совершенно не нужны тем, кому предназначались. Люди растут, обретают заботы и уходят в сферы, далекие от философских пророчеств. И это нормально. Странно было бы, если бы они жили по моим подсказкам, даже если я и желал им счастья.
Но вот парадокс — я по-прежнему пишу для конкретных лиц. Теперь вот для тебя, внучка Ксюша. Почему? Сам не знаю. Казалось бы, давно пора прекратить 'порочную' практику. Но надежда объяснить что-то на собственном примере не умирает.
А еще хочется, чтобы появились семейные архивы, традиции, чтобы вы, молодые, что-то знали о нашем времени. Пора пресечь большевистский разгром интеллигенции. Пусть, наконец, появятся люди, которые унаследуют от предков хоть каплю их духовного багажа. Если ребенок воспитан только на общественной мякине, он духовно беден и потенциально несчастен.
Так было воспитано поколение наших отцов. Оно поплатилось за это. Так воспитывали и нас, и мы теперь платим всеобщим хаосом, межнациональной враждой и неразберихой. Наше время названо 'переходным периодом'. От чего и к чему? Хотелось бы, чтобы от коллективной безответственности и идеологического бреда к индивидуальному осмыслению личности и ее жизненных задач.
Над моим столом висит рисунок — автопортрет отца. Этот рисунок — самое дорогое, что у меня есть.
Если мы, пожилые, будем любить и стараться понять вас, наши ценности станут вам дороги. Для этого нам нужно немало потрудиться.
На вас, молодых, наша надежда.
Ночной разговор
За неделю до Серебряной свадьбы я снова огорчил жену. Последние дни она помогала родственнице ухаживать за грудным ребенком и была за городом. Неожиданно она позвонила и сообщила, что наш племянник, отец ребенка, попал в больницу. Жена попросила меня узнать о его состоянии.
Стояли жаркие июльские дни, я занимался ремонтом квартиры. С утра до вечера я с увлечением возился на лоджии, пилил, красил и только к вечеру вспоминал о еде. За пять дней я лишь раз выбрал время позвонить в больницу, но не дозвонился и ничего не узнал. Когда жена вернулась, ее первым вопросом был:
— Как чувствует себя племянник?
Мне сказать было нечего. Жена огорчилась, но я отвлек ее тем, что стал показывать утепленную лоджию и покрашенные книжные полки. Вечером мы вместе отправились в больницу и поговорили с врачом. Узнали, что больному стало легче, и жена успокоилась.
Остаток дня прошел без происшествий. Мы говорили о предстоящем юбилее, жена была, как всегда, заботлива и сердечна.
Ночью я проснулся оттого, что услышал тихие всхлипывания. Повернувшись к стене, жена плакала. Это случалось и прежде. За два года, прошедших после смерти мамы, она так и не смогла по-настоящему успокоиться, воспоминания нередко вызывали у нее слезы. Я решил, что и в этот раз их причина та же.
— Не грусти, — сказал я, — ничего не поделаешь. Это жизнь.
Жена замерла. Потом тихо сказала:
— Плохая жизнь. Мне горько — за двадцать пять лет ты ничего не понял.
— Ты о чем? — я, действительно, ничего не понимал.
— Я попросила тебя узнать о состоянии больного человека.
Это было нетрудно сделать.
— Но я был занят…
— Это не оправдание. Человеку было плохо, а твоя душа не взволновалась. Это страшно.
— Мне кажется, ты преувеличиваешь.
— Не думаю. Ты и сейчас спокоен, не раскаиваешься. За столько лет я не смогла изменить твою душу.
— Ну что ты? Разве мы плохо прожили эти годы? Разве я часто огорчал тебя?
— Бывало. Но не это важно. Впереди самое трудное, а ты к этому не готов.
— Что же? Старость?
— Старость — всеобщий удел, я не о ней. У нас есть девочка. Что ты сможешь дать Ксюше, если душа твоя холодна?
— Что ты говоришь?! Ксюшу я люблю.
— Многие любят детей для себя. Такая любовь приносит лишь вред, ее душе нечем будет питаться. Каким же человеком она вырастет?
— Но…, в конце концов, у неё есть мама, есть ты…
— Ксюше необходимо мужское влияние, оно должно быть чутким, а тебя не тронула болезнь близкого человека. Такие вещи подрывают веру. Ты мой муж. Мне стыдно за нас обоих, а ты этого, кажется, не понимаешь.
Сквозь шторы с упреком смотрела зеленая луна. Жена опять сумела достать меня до печенок.
— Понимаю. Прости меня.
— Не в прощении дело. Горько, что я не смогла справиться с твоим детством, с эгоистической юностью. Там твои корни. Нам необходима ответственность за будущее ребенка. Оттого, что мы вложим сейчас в ее душу, зависит ее судьба. Если у нас не хватит требовательности к себе и чуткости к ребенку, школа, общество сломают, закомплексуют ее. Человеку нужен прочный тыл — семья. Иначе Ксюше не избежать школьной стадности, не найти своего пути. Вот что меня беспокоит. А тут такой сюрприз… Ребенка воспитывает не только любовь к нему, но и невнимание к другому человеку.
— Но мне уже к шестидесяти. Что же делать?
— Думать. Чувствовать. Слушать свое сердце. Делать это никогда не поздно.
Я посмотрел в окно. Луна ушла. Сквозь шторы пробивался робкий рассветный луч.
Из дневника друга
22 июля 1994 г.
Следующую запись я нашел в тетради моего друга, знавшего мою жену со дня свадьбы:
'Неля — сестра милосердия, великолепный партнер в любой работе, прекрасный товарищ и обаятельная женщина. Она уравновешена, доброжелательна, в любых обстоятельствах владеет собой. Все
