— Петром, — говорю.
— Долговязый такой, носатый?
— Худой. И нос у него, верно, выдающийся.
— Так он Данзас, говоришь?
— Данзас.
— Мать честная! Да я же его знаю! Мы с ним в театральной конюшне не одну бутылку выпили. Точно! Когда же это было… Лет сорок назад. И Олесю его я знал. Красивая была женщина, я сам на неё заглядывался. Так ты с ним в Париже познакомился?
— Там.
— Ну, тесен мир! Я его тогда насчёт дуэльных пистолетов, которыми Пушкин стрелялся, терзал: где они, дескать. «Не знаю», — говорит. А я ему: «Ну, какой же ты тогда Данзас?» Потом узнал, что у Константина, пушкинского секунданта, вообще детей не было. Решил, что врёт французик, хочется ему к великому поэту примазаться. А когда он из Воркуты уехал, я вообще о нём забыл. Ну, история! Ты, кажется, опять в Париж собираешься?
— Пётр Яковлевич в прошлом году в Питере гостил, а теперь к себе приглашает.
— Я ему письмо напишу, передашь?
— Конечно.
— Зря, что ли, мы с ним водку пили. Чудеса! Где теперь он, и где я… Ему сейчас лет семьдесят?
— Семьдесят восемь исполнилось.
— Вот — вот! Он самый. Привет передай, думаю, он меня вспомнит. Я и кобылу его не забыл, и Олесю. Он по-русски не хуже меня шпарил. О Пушкине любил поговорить.
Мой друг еще долго вспоминал подробности давней встречи. Осенью я передал его письмо Петру Яковлевичу. Он, действительно, вспомнил молодого корреспондента воркутинской газеты, который в поисках материала часто бывал в театре, а в поисках собутыльника заглядывал на конюшню.
Думая об этой встрече, я не перестаю удивляться фантасмагории событий и встреч: два сопливых школьника, учебник литературы, дуэль, холостяк Константин Данзас, имеющий брата, у которого были дети, военнопленный потомок, Воркута, конюшня, Париж, Москва, снова Париж, моя удивительная встреча с бывшим зеком, уральский город Пермь, полупьяная беседа двух старых приятелей, снова Париж — и слёзы старика, вспоминающего молодость и свою Олесю…
Разве не удивительные шутки выкидывает с нами жизнь?
А вот и последняя история на ту же тему. Неделю назад мы с женой вернулись из Германии. Зимой в Доме журналистов я посетил художественную выставку, которая мне очень понравилась. Автором работ была женщина. Главной темой её работ был Петербург. Город вставал в новом для меня обличье. Привычная дождливая серость на картинах казалась очаровательной дымкой. Закатное солнце превращало крыши домов в драгоценное многоцветье. Заснеженные зимние улицы играли переливами голубых и фиолетовых огней… Я видел новый непривычный город и любовался им. Автор этого нового города открывал мне красоту, которую я прежде не замечал.
— Нельзя ли познакомиться с художницей? — спросил я смотрительницу. Старушка зевнула и изрекла: «Она, кажется, в Германию уехала». «Жаль», — уходя, подумал я.
А вскоре мы с женой сами поехали в Германию. Однажды к друзьям, у которых мы остановились, послушать питерского литератора пришла их знакомая, элегантная дама с умными глазами.
Когда я кончил читать рассказы, дама показала мне проспект петербургской выставки, на которой я узнал недавно увиденные работы.
— Вы знакомы с их автором? — спросил я.
— Она моя дочь. Можно ли с вами передать ей письмо и небольшую посылку?
— Конечно. Я сам хотел с ней познакомиться.
Оказалось, что для этого знакомства нужно было всего лишь приехать в немецкий Штутгарт.
Вот и весь мой рассказ. В нём нет сюжета, нет конфликта. Есть только удивление перед жизнью. Это удивление иногда помогает написать что-то путное.
14 мая 2001 года.
Прежде и теперь
Вчера шёл в переходе метро и услышал мужской хор. Подхожу ближе: человек десять калек, молодые парни в камуфляжной форме, с медалями. Одни без ног, другие без рук. Две гитары, костыли во все стороны торчат. И песни соответствующие — о матерях, которые ждут сыновей из Чечни. Люди деньги в коробку из-под сигарет бросают. Зрелище страшноватое.
После Великой Отечественной вояки тоже христарадничали, но сразу было видно, что это спившиеся, брошенные люди. Пенсию после войны не платили. И собирались они только по двое. Теперь же — хор! Массовое попрошайничество.
Не знаешь, как к этому относиться. Организованный бизнес? Мафия? Похоже на то. Ведь каждый из них, а это молодые парни, получают пенсию, и она не меньше, чем моя, врачебная (тысяча рублей). Работать они могут, но не хотят — так доход больше. Перестроечные перемены вообще отучили людей работать. Да, ещё и после того, как человек подержал в руках автомат и почувствовал себя хозяином чужих судеб.
Жуткое время, кошмарное время…
Январь 2003 г.
В день юбилея
Солнечный летний день, утро. За окном листва тополей, за ними стандартные коробки домов. Всё обычно и привычно. И душа не в смятении, как это бывало в детстве и юности.
В этот день семьдесят лет назад я родился. Пришло время подводить итоги.
Когда-то просыпался в ожидании огромного таинственного будущего. Жизнь с её чудесами — нерушимой дружбой, любовью, великими книгами, музыкой — была вся впереди. И в этой прекрасной будущей жизни просто не могло быть неудач, предательств, склероза, инфарктов и старческой немощи. Изредка попадающие на глаза старики и старушки были откуда-то из другого мира. Для меня и моих друзей старости и смерти просто не существовало. Впереди была только ЖИЗНЬ.
И вот я просмотрел это кино почти до конца. Оно не оказалось героическим, но и скучным не было. Всё, что отпущено человеку природой, прокрутилось на экране. Я смотрел его с большим интересом, любопытство не оставило меня и по сей день.
Итак, каковы же предварительные итоги божьего эксперимента надо мной, грешным?
Прежде всего, хочу сказать, что уже тридцать лет я живу за отца. Память о нём — самое светлое пятно детства. Я расстался с ним в свои шесть лет, но навсегда запомнил его доброту. Любовь к велосипеду — от него, первое путешествие на трёхколесном вокруг стола — под его одобрительную улыбку. Отец погиб в сорок лет, в свой день рождения. Его автопортрет с орденом Отечественной войны, висящий над моим письменным столом, помогает мне жить, как верующему икона. Рядом — портрет бабушки, матери отца. Всё хорошее во мне — от них.
Обычную школу я вспоминаю с тоской, зато школу рабочей молодёжи, где учился перед армией, с уважением. Там я впервые увидел взрослых людей и встретил учительницу литературы, поверившую в мои творческие способности. Правда, сам я в них долго не верил и потому полжизни не решался взяться ни за перо, ни за кисть.
Четыре года службы на флоте убедили меня в том, что толпа — страшная сила. Человеческая индивидуальность в ней ничего не значит, а потому на фронтах в первую очередь гибнут лучшие.
После армии — медицинский институт. Пошёл по стопам матери, стал врачом, но быстро понял, что