– Нам надо сначала выйти отсюда, – проговорила я.
– Ах вот как! – сказал он холодно. – Стало быть, спор еще не кончен, пари не выиграно?
– Спор? Пари? – переспросила я упавшим голосом, почувствовав, что меня воспринимают как какой-то приз. – Неужели именно это для вас главное в наших отношениях?
– Главнее, чем вы думаете, ваше светлейшее сиятельство.
Это был язвительный ответ. Я умолкла. Он ждал, когда я соглашусь выйти за него замуж. И я была согласна, я просто не видела другого выхода. Да и что значили все эти предрассудки по сравнению с возможностью быть защищенной, любимой и обеспеченной? Но меня мучил вопрос: а почему он хочет на мне жениться? Хочет настолько сильно, что моя уклончивость задевает его за живое? О любви он сейчас не говорил. Что же им, в таком случае, движет? Желание присовокупить к своему богатству немного аристократического блеска? Желание отомстить мне за ту давнишнюю холодность, сделав меня мадам Клавьер? Желание выиграть пари, на моем примере доказать аристократии ее несостоятельность? Нет, такого брака я не хотела. Такой брак будет для Клавьера лишь средством постоянного торжества надо мной.
Видимо, подумала я с горечью, он очень страдал при Старом порядке, не имея титула и чувствуя себя человеком второго сорта, ущербным гражданином Франции, не обладающим полнотой прав. Вот почему он так гнался за деньгами, сказочным богатством, независимостью – все это играло лишь роль возмещения. Он скрывал свои чувства. Его насмешки над аристократами – это, в сущности, его боль и обида… Именно эти чувства не позволяют Рене любить меня спокойно, ровно, без всякой мстительности, без желания утвердить и подчеркнуть свою победу. Свой выигрыш.
«Да любит ли он меня?» – подумала я вдруг.
– Рене… – прошептала я едва слышно.
– Что?
– Мне нужно идти. Я очень устала.
Это были последние слова, которыми мы обменялись в тот вечер.
И я так и не дала ему согласия.
Несколько дней спустя, выйдя во двор Консьержери постирать белье, я заметила, что за мной кто-то наблюдает. На мужской половине находился человек, которого я с легкостью узнала, – дородный, румяный, крепкий, как булочник. Это был Доминик Порри.
На нем уже не было трехцветного шарфа и трехцветной перевязи, и он явно уже не был комиссаром народного общества секции Социального контракта. Он сидел в Консьержери, он, как и я, был брошен за решетку, «Из-за меня», – сразу решила я.
Но даже встретившись с ним глазами и понимая, что он меня узнал, я не испытала ровным счетом ничего. Даже чувства вины или благодарности. Может быть, у меня душа и вправду стала черствой, словно камень, поскольку я сознавала, что живу лишь благодаря вмешательству Порри, но никакой признательности к нему не чувствовала и выражать ее не хотела. И, подозревая, что Доминик очутился здесь за то, что заступился за меня, я не желала себя винить. Мне было все равно.
И даже не укоряя себя за подобное жестокосердие, я приказала себе выбросить из головы все мысли о новом заключенном.
Каждый вечер ко мне приходил Рене и оставался у меня часа на два, пользуясь снисходительностью тюремщика. У Клавьера и в тюрьме были деньги, и я уже ни в чем не нуждалась. Я имела возможность есть почти все, что захочу: жена тюремщика, щедро оплачиваемая деньгами Рене, специально для меня ходила на рынок. Начальство Консьержери, тоже живущее за счет взяток, закрывало на это глаза.
Но мои отношения с Клавьером складывались совсем не так, как следовало бы.
Я полагала, это происходит из-за невыясненности вопроса о браке. Мои отговорки просто бесили его. Он так часто раздражался, что я иной раз опасалась с ним разговаривать. Это было похоже на шантаж: скажи я «да», и он всегда будет в хорошем настроении… Но решиться на утвердительный ответ мне было трудно. Очень трудно. Я все размышляла, вспоминала предсказания Жака Казота, говорила себе, что это, видно, моя судьба – стать женой буржуа и что нет в этом ничего ужасного… но всякий раз мои мысли наталкивались на воспоминание об отце, и я останавливалась, словно моим размышлениям преграждала путь ледяная скала. Отец, Мария Антуанетта, Людовик XVI, Изабелла… Это были люди, мнением которых я дорожила больше всего на свете. Не приходилось сомневаться, что все они – все четверо – были бы против того, чтобы я стала мадам Клавьер. Изабелла была бы не против связи, но возражала бы против брака. А ведь она из этой четверки понимала меня лучше всего. Остальные просто презирали бы меня.
Мне трудно было переступить через свое прошлое. Возможно, если бы Клавьер понимал меня, я бы меньше нервничала. Но я видела, что он догадывается о моих сомнениях, что это его злит… и принять решение казалось мне все более затруднительным. Я не хотела уступать под давлением. Мы часто ссорились, а даже когда и не ссорились, вопрос брака все время довлел над нами, и мы не могли нормально разговаривать.
Да, а иногда во время встречи мы вдруг умолкали, и я с неловкостью сознавала, что нам просто не о чем говорить. Раньше я ничего подобного не замечала; мы встречались с Рене очень редко. Теперь, когда встречи происходили каждый день, я столкнулась с тем, что между нами мало общего. Возможно, мы еще плохо знали друг друга.
А еще он поглядывал на других женщин. Не демонстративно, конечно, и только тогда, когда думал, что я этого не вижу. В женском отделении было много женщин, которые охотно улыбались привлекательному холостому банкиру, и он тоже не отказывался от того, чтобы проводить их взглядом. Ревниво наблюдая, я заметила среди них одну особенно настойчивую девушку. Она была белокурая, стройная, видимо, длинноногая, и улыбалась просто ослепительно. У меня ныло сердце, когда я смотрела на нее, и в душу закрадывалась обида.
Я не показывала этого, но Рене сам все усугублял. С его губ нередко срывались слова о том, что та одежда, которая на мне, – она совсем мне не подходит, и он иногда смотрел на меня так пристально, что самим этим взглядом убеждал в том, что я уже не столь восхитительна, как прежде. Может быть, он и не хотел ничего дурного. Но, говоря о моем платье, он тем самым давал понять, что я плохо одета и скверно выгляжу.
Я и сама знала, что стала сейчас другой. Я не была похожа на Сюзанну образца 1790 года. Но я бы
