Бывает… Опять — добор. Удачи вам, девчата! Идем дальше.
На правом плече — «фискарь». На левом — щуп. За спиной — рюкзак с едой, водкой и пакетами.
А может, никакой войны и не было?
Может быть, мне все это снится?
Эти ямы под ногами — может быть, это просто ямы? Не воронки, не блиндажи, не траншеи?
Тропа широкая. Натоптана как следует.
По ней ходим в сторону ЛЭП — основного места прорыва несчастной второй ударной. Там, куда мы идем — миноискатели не нужны. Они там бесполезны. Там железа больше, чем земли. Ведро осколков с одного квадратного метра. И это только на полштыка лопаты вглубь — не хотите ли?
Вдоль изгибистой Черной речки мы идем по войне, на которую попали спустя шестьдесят пять лет назад.
Почему-то хочется в голос зарыдать.
Но я об этом не скажу никому. Просто бывает у меня — иногда. Накатывает такое. Иногда я жалею, что жив.
Был бы Еж с пацанами рядом — я бы чего-нибудь спошлил, типа:
— Еж! В рот возмешь?
И получил бы в ответ дозу отборного мата.
И стало бы легче на душе.
Но Еж снова ушел на поле.
Мы не ангелы. Но мы и не бесы.
Мы — человеки.
— Ставь, — командует Сашка пацанам.
Пришли.
Вот уж себе лучшей доли себе невозможно пожелать. У нас есть — траншея — одна штука. Идет строго с востока на запад. Или с запада на восток? А… Не важно. Траншея неглубокая, воды всего лишь, по колено — зимняя. В смысле, ее зимой рыли. Кто? Да хрен его знает. Может — гансы, может — наши.
Тут и немецких гильз, и наших…
В прошлом году на бруствере этой траншеи подняли двух бойцов. И я еще нашел тут фалангу какого- то пальца.
Пока Сашка готовит помпу — бензином заправить, шланги раскатать — мы делаем плотину чуть выше места откачки. Или отсоса. Очень уж эта хреновина забавно сосет, да… Плотину, потому как траншея идет под уклон с холма к реке.
И не спрашивайте меня — почему вода в реку не уходит.
Вот холм. Вот траншея по склону холма. Она спускается к реке. И вот, представьте себе, полна воды. И вода не стекает в речку. Чудо, твою мать.
Вот так! Так же как и камни на болоте, которые не тонут в этой жиже. Люди в ней тонут, а камни — нет.
Помпа заработала. К высасывающему концу — поставили паренька Юркиного, чтобы тот следил за всякими ветками, плавающими в траншее. Иначе фильтр забьет.
Ну все. Опять можно отдыхать. Видите, ничего тут особо напряжного нет. Лежишь на травке и ждешь — когда помпа отфрицкционирует воду из траншеи. Это примерно час отдыха.
В прошлом году мы попробовали ее в ручную откачать — двое ведрами качали — трое ползали раками по дну траншеи, выбирая кости в ледяной воде.
А сейчас валяемся, курим, ждем — когда чудо техники осушит шрам из прошлого века.
А небо вдруг очистилось.
И солнце греет.
Ветер кончился…
Стало вдруг тепло и лениво.
Лень даже пуховик расстегнуть. Какое сегодня число? Четвертое мая? До этого момента, казалось, что четвертое ноября.
Руки не мерзли только благодаря какой-то пчелиной мази. А сейчас даже жарко стало… Я как кот. Разлегся на травке… Дремлю… Клещей ловлю… Опять… Да…
Будит меня запах вишни.
Это ДядьВова рядом сел. ДядьВова — батя Буденного. Именно так. ДядьВова. Слитно и с большой буквы. Потому как он весь цельный, в отличие от нас. И весь — с Большой Буквы.
Как будто он из сорок первого вынырнул…
Вот такие и победили в той войне.
Не выиграли. Именно — победили.
В покер выигрывают. В преферанс. В морской бой.
А на войне — побеждают.
— На-ко, Геннадич, затянись… — протягивает он мне трубку, набитую ароматным табачком.
— На фиг. Трубка что жена. В чужие руки — давать нельзя, — опять пошлю я. Сажусь и достаю свою «Приму». Закуриваю. Первый затяг запиваю водкой. ДядьВове не предлагаю. Он не пьет. Вообще. Как и Юра Тимофеевич. За ДядьВову сын его — Артем — отрывается.
— Нельзя… Вот у нас в деревне случай был… — И ДядьВова начинает рассказывать очередную байку про свою деревню.
ДядьВова у нас как кот Баюн. Слышать его необязательно. Его слушать надо. Слушаешь и дремаешь под урчание матерого такого кота. Какой только фигни не на рассказывает…
— А Ванька тогда нажрался и упал в навозный отстойник…
— Какой отстойник?
— Ну, тудова коровьи говёхи с фермы возят, агась. Утром приходит — от него так дерьмецом пованивает. А он, главно, не помнит. Мы ему — Вань! Ты же обосралси! А он — не… То ты чо та нето базлаешь, я всю ж ночь с чей-то бабой обнималси! А он, понимаешь, кучку себе сгреб да и спал в обнимушку…
ДядьВову можно слушать бесконечно. Нет. Не так. «Безконешно». Как музыку. Он — как кусочек того самого корня, благодаря которому — мы — русские! Мы — русские, да… На развалинах страны… А солнышко всех греет одинаково.
Меня — внука немецкого военнопленного, ДядьВову — сына пропавшего без вести красноармейца…
Нас всех.
Нас.
Всех.
— Готово! — по лесу крик.
Помпа высосала воду из траншеи.
Да как сказать — высосала? Так… На дне траншеи — густая коричневая жижа. Глубиной, примерно, по щиколотку.
Мы по очереди шлепаемся туда, как лягушки. Только с лопатами. И начинаем ковыряться в земле, докапываясь до дна траншеи. Ворочать глину тяжело — не видно, что там в жиже. Одновременно расширяем стенки. Ноги увязают в этой каше. Как же они тут воевали-то?
Через полчаса нас не отличить от чертей. Мы смачно шлепаем пластами земли по брустверам. Там их разбирают в поисках чего-нибудь стоящего.
Ручками, ручками разбирают. Берется комок глины, сжимается в кулаке. Она выползает между пальцев.
За это нас мамы в детстве ругали. Вот, дорвались!
Юрка берет видеокамеру. Поснимать этот процесс.
Тут Антон, сын Тимофеича, садится на бруствер — перекурить. Ноги в траншее. И он ногой нащупал что-то.
Он долго ковыряется в грязи, закатав рукава по локоть.
