посоветоваться, а потом уже спор затевать! Они знали, на что я способна, задолго до твоего рождения, царевич!
– Вытащите копье, – приказал Тутмос, и гвардеец выдернул его из мишени. – Я еще не бросал, Хатшепсу, так что не радуйся раньше времени. А то вдруг проиграешь.
– Как это? Мое копье вошло точно в центр!
Они вернулись к краю круга, Тутмос торопливо взобрался на колесницу, встал поудобнее и выхватил копье из рук солдата. Хатшепсут сняла перчатки и передала их Менху. Прикрыв глаза ладонью, она следила, как Тутмос, галопом выехав на круг, набирает скорость. По всей видимости, примериваться, как она, он не собирался. Они услышали крик, и его лошади распластались в воздухе. Все кругом одобрительно закричали, и даже Хатшепсут не смогла сдержать восторга при виде мчащейся во весь опор колесницы и гибкой фигуры пригнувшегося наездника. Его копье наклонилось вперед. Вот он обогнул угол, вырвался на прямую, настегивая лошадей вожжами, зажатыми в одной непокрытой руке. Белая линия надвинулась неожиданно, мишень расплылась перед глазами. Он выругался и метнул копье. Не успело оно коснуться мишени, а Хатшепсут уже сорвалась с места и понеслась к ней, за ней бежали солдаты. Не останавливаясь, Тутмос соскочил с колесницы, загрохотавшей по ссохшейся грязи, и тоже подошел, с трудом переводя дух. Хатшепсут едва не прыгала от восторга.
– Обними меня, Тутмос! Боги подхватили твое копье и направили его! Смотри! Где моя дырка? Ее заткнул твой наконечник! Превосходный удар. Два превосходных удара!
Менхеперрасонб вынул копье. И в самом деле, отверстие в мишени оказалось одно, теперь оно было лишь немного шире, чем раньше.
Она снова расхохоталась.
– Кто выиграл? – спросил он отрывисто.
Она перестала смеяться и посмотрела на него с притворным изумлением.
– Я, конечно! Я ведь бросала первой.
– Но если бы первым бросал я, то выиграл бы я!
– Может быть, но ты ведь отказался. Поэтому выиграла я.
– Нет! Мы оба попали в центр и по условиям спора оба выиграли!
– Но, дорогой мой Тутмос, так не бывает.
Оба вдруг протрезвели и мерили друг друга взглядом, забыв об игре.
– Оба не могут выиграть, и оба не могут проиграть. Один из нас должен покинуть поле, но это буду не я.
– И не я.
– Значит, попробуем еще раз?
– Нет. В эту игру играют лишь однажды, и возврата нет. Второй попытки не бывает.
– Знаю. Тогда я возьму Менха и свою колесницу и пойду кататься к реке. А ты оставайся здесь, на плацу, и учись!
Не успел он возразить, как она запрыгнула на колесницу рядом с Менхом, а в следующий миг Тутмос и его солдаты уже глотали поднятую ею пыль.
Тутмос смотрел, как она уносилась в направлении реки; потом забрался на колесницу и занес кнут над взмыленными лошадьми.
– Продолжаем! Мое копье! Нахт, поставь другую мишень!
Нахт кинулся исполнять приказ Тутмоса, но солдаты, которые собрались посмотреть, его едва слышали. Они неотрывно смотрели на тающее вдали облако пыли.
Остаток дня Тутмос провел в бессильном гневе, который не имел никакого отношения к исходу состязания. Он ненавидел Хатшепсут всеми силами души. В нем все кипело, когда он боролся с Минмосом и положил его на лопатки. Пламя тлело в нем, когда он купался в реке; и вечером, ужиная в собственном пиршественном зале в окружении друзей, он был все еще вне себя от злости. Ее красивое загорелое лицо без конца маячило перед ним, ее низкий дразнящий голос не переставая звенел у него в ушах. Он оттолкнул тарелку и вышел в сад, а она уже там – насмешливая улыбка, тонкая талия, узкие бедра, стоит прямо над ним. Он плюнул на статую и, повернувшись спиной к ее бесстрастному, безразличному лицу, пошел бродить по выложенным камнем дорожкам среди своих деревьев. Ненависть, целый день бурлившая в его жилах, вдруг обернулась страстным, всепожирающим желанием овладеть женщиной, которая правила колесницей как мужчина и могла даровать жизнь или отправить на смерть любого, кого пожелает. Он опустился на землю рядом с клумбой, на которой кивали головками ароматные маки, вырвал один с корнем и принялся рассеянно рвать его на части. Он видел, как покачиваются у нее на бедрах эти смешные коротенькие юбочки, как торчат под тяжелыми золотыми воротниками груди, видел ее глаза, вечно устремленные на него, только на него. Ему было семнадцать. Всю жизнь он ненавидел ее и восхищался ею. Но теперь к этим чувствам примешалось что-то еще, рожденное его недовольством своим положением, которое все время росло, не давало покоя, сводило с ума, и он чувствовал, как в нем зреет что-то новое, наполняясь его собственной кровью вперемешку с лихорадкой, от которой сгорал его отец и которая не пощадила ни Сенмута, ни Хапусенеба, ни тысячи других, кто ходил по одним залам и коридорам с ней. Он отшвырнул измочаленный цветок прочь, подтянул к груди колени и изо всех сил стиснул их руками. Он был в бешенстве, а нежная, тихо колышущаяся трава и неторопливо покачивающиеся ветви деревьев раздражали его еще больше, он не мог понять, как это все вокруг может пребывать в мире, когда он не находит себе места. Он застонал, вспомнив, как мелькнули ее стройные ноги, когда она вскочила на колесницу. Он так и видел длинные выразительные пальцы в тот момент, когда она натягивала перчатки. Он видел ее крупный смеющийся рот – вечно смеющийся над ним.
Он встал и вышел из сада, снова направляясь к берегу реки, где выбрал тропу, тянувшуюся вдоль всех царских владений. Прошел свои ворота, поравнялся с садом своей матери. Но не зашел, а продолжал идти мимо ее причала и ворот. Натолкнулся на группу стражников. Они спросили, кто он, и тут же пропустили. Сам того не желая, он ускорил шаг, потом перешел на бег. Слева замерцали, весело подмигивая ему, огни ее сада, он свернул на широкую аллею и побежал под высокими деревьями. В пиршественный зал он заходить не стал, а сразу срезал угол и побежал налево, к ее частному входу. Телохранитель его величества преградил ему путь.
