разбросанные по подушке. – Теперь ты мне нужен.
Когда Хапусенеб оставил ее, она обнимала мертвое тело, покачиваясь взад и вперед, точно баюкала. Он пошел в дом мертвых привести жрецов. Больше он ничего не мог сделать.
Хатшепсут прожила дни траура в деревянном бесчувствии, и Тутмос оставил ее в покое. Все ее надежды на основание новой династии царей-женщин были связаны с Неферурой, и смерть девушки стала еще одним золотым гвоздем в стенках великолепного, огромного кварцевого саркофага, в который, чувствовала Хатшепсут, ей самой скоро предстоит лечь. Женщине казалось, что бог покинул ее, а все прожитые годы представлялись теперь цепью нескончаемых битв, смертей и поражений. Она забыла золотое время – Сенмута, свою коронацию и близкие, полные любви отношения с богом, который дал ей все, чего желало ее сердце. Остался лишь Амон, неверный Отец, жестокий тиран и гонитель. Она поехала в Карнак и там, вышагивая взад и вперед перед его статуей, напомнила ему обо всех молитвах, на которые он не ответил, но бог не говорил с ней, как бывало. Тогда она поехала за реку, к Осирис-Неферу-хебит, но и там не нашла успокоения. Немая Неферу печально улыбалась, глядя на нее полным жалости, непонимающим взглядом. Хатшепсут вернулась во дворец и стала ждать погребения, уверенная, что и боги, и люди позабыли ее.
Весь двор был на похоронах. Инени и Тахути, Менх, Юсер-Амон, Амен-хотпе, Пуамра, Хапусенеб и даже Анен, царский писец, – все пришли, усталые и подавленные, измученные многолетним грузом огромной ответственности. Она шла впереди всех, опустив голову, не сводя глаз с маленького гроба, и чувствовала себя такой же выпотрошенной и лишенной жизни, как лежавшее в нем тело ее дочери. Рядом с ней мерным ритмичным шагом выступал Тутмос. Как ни странно, но она черпала утешение в его жизнерадостности и в упругости его походки. Отсутствие Сенмута и Нехези особенно остро резануло ее, когда она наконец вошла в темный могильный проход и стояла, глядя, как Неферуру опускают в другие гробы. На всех других похоронах – отца, матери, сестры, Тутмоса – она ощущала боль утраты и печаль, которые словно исходили от мебели и пожитков, нагроможденных вокруг. Но милые вещи Неферуры говорили ей только о собственных промахах, о годах, потраченных в напрасной борьбе. И все ради чего? Ради нескольких мгновений обманчивого могущества? Стоя рядом с Хапусенебом, она оглядывалась по сторонам. Вот первая кукла Неферуры, а вот ее юбочки, аккуратно сложенные в сундучках, серебряные короны, красивые синие сандалии; даже пушистых любимцев дочери положили спать во тьме бок о бок с ней.
«А вот я, – мрачно подумала Хатшепсут, – все еще живу, хотя так устала, так измучилась с собой, с Тутмосом и со всеми остальными. Неужели я, сын солнца, истинное подобие и воплощение Амона, никогда не умру?»
Она оставила жрецов произносить последние проклятия, адресованные тем, кто когда-либо осмелится силой проложить себе путь в гробницу, а каменщиков запечатывать каменную дверь и отправилась во дворец. Вход в свою долину она миновала, даже не повернув головы, – она и так знала, что сегодня торжественная аллея спит на солнце под охраной сфинксов и шаги паломников не тревожат ее покой. Она села в ладью и, опустив голову, впервые в жизни задумалась о том, что будет делать с оставшимся днем, и со следующим, и еще со следующим.
С тех пор как пять тяжело груженных судов отошли от пристани в Фивах, прошел год, но это внушающее счастливый трепет событие уже казалось ей частью давно минувшей эпохи надежд и ожиданий в бурном море ее жизни. То утро сияло в ее памяти, словно последний дружеский отблеск костра, догорающего холодной ночью в пустыне.
Не успев подняться на пристань, она увидела, что Тутмос и Мериет уже высадились и вместе идут через сад. Хатшепсут застыла на мгновение, глядя, как эти двое скользят прочь, голова к голове, занятые разговором. Так вот откуда ветер дует. Ну, разумеется.
У себя в покоях она легла, послала за Ипуки и весь остаток дня пролежала, прикрыв лицо согнутой в локте рукой и закрыв глаза, слушая старые песни – песни победы и веселья, песни, которые принадлежали другим временам, когда все было проще, – а чистый печальный голос слепого певца наполнял комнату, словно мелодичное журчание родника, и мешайся с ее собственными грохочущими мыслями.
Весной пустынная полиция принесла весть о новых волнениях в Ретенну. Военный совет Хатшепсут собрала неохотно, ее душа совсем к этому не лежала. Пен-Нехеб уже умер, и прежний дух единой силы больше не связывал людей, которые встретили фараона в зале для аудиенций.
Но теперь в совете выделялся Тутмос, который стоял перед ее министрами в своем желтом шлеме, расправив плечи, и сверкал глазами. Одну ногу он поставил на стул.
– Сердце Ретенну – это Газа, – говорил он, – а Газа – это важный город и к тому же морской порт. Дайте же мне разрешение, князья Египта, захватить Газу и тем самым не только преподать хороший урок этим вечно недовольным язычникам, но и открыть Египту доступ к Великому морю.
– Разрешения здесь даю я! – упрямо напомнила ему Хатшепсут. – Обращайся ко мне, Тутмос, а не к моим советникам. Ретенну и так наша уже много хентйсов. Так зачем нам стремиться к чему-то еще, кроме как преподать урок мятежникам?
Глаза Тутмоса видели будущее, недоступное ее взгляду.
– Потому что Газа – ворота в другие страны, где нас ждут новые союзники, завоевания и богатства. Мы и правда владеем Ретенну, но недостаточно уверенно. Пора наполнить Газу египетскими мастерами, египетскими торговцами, египетскими судами.
– Но зачем? Зачем рисковать армией и идти на штурм города, который так легко повернуть против нас, когда все, что нам нужно, – это напомнить им, кому они платят дань? А для этого можно обойтись небольшими силами.
Он посмотрел на нее, не веря своим ушам.
Министры молчали, даже Менх, которому всегда было что сказать, – знали, что их мнение никого не интересует и что они наблюдают за еще одной внутрисемейной стычкой.
– Зачем? Затем что Газа – отличное испытание.
– Для кого?
– Для меня. Для армии, которая устала от притворных сражений и долгих маршей в никуда. Для Египта, который, заполучив Газу, расширит свои пределы.
– Вот еще! В наших пределах и без того никогда не заходит солнце.
И она сердито зашуршала депешами, думая не о гордой и могущественной Газе, но о гордом и могущественном Тутмосе, который, сопя и топая, носился из ее дворца в свой, оттуда в казармы и обратно и гонял своих людей взад и вперед по стране. Наконец она потерла затылок под черно-белым полосатым шлемом, чувствуя, как где-то позади глазниц просыпается головная боль.
