высокую прическу, чтобы держалась корона. Вообще-то ей, как и всем ее предшественникам-фараонам, следовало побриться и принять венец на обнаженную голову, но она воспротивилась этому обычаю, и отец позволил ей сохранить густые, иссиня-черные косы, которые рабыня сейчас наматывала на руку. Пока ей накладывали макияж, она разглядывала свое отражение в зеркале из полированной меди, и то, что она там видела, ей нравилось: высокий, широкий лоб, прямые брови, подведенные до самых висков черной краской, исполненные спокойной мудрости большие миндалевидные глаза, отвечавшие ей строгим взглядом, тонкий прямой нос и рот, чувственный, подвижный, вечно трепещущий на грани улыбки. Ее выдавал подбородок. Квадратный, упрямый, бескомпромиссный, он словно кричал о несгибаемой воле и неукротимой жажде власти своей хозяйки. Она закрыла глаза и, пока кисточка с черной краской танцевала по ее векам, задумалась о своих божественных предках, которые подарили ей прекраснейшее в мире лицо. Она не улыбнулась, когда, открыв глаза, увидела свое отражение, золотистое на медном фоне, темное и таинственное; зачесанные назад волосы обнажили прекрасную лепку лица. Глумливая, надменная незнакомка глядела на нее из зеркала.
В храм ее несли на больших носилках, на которых был установлен трон с высокой спинкой; позади нее шествовал носитель опахала. Красные страусовые перья колыхались над изысканной головкой, а люди в толпе, затаив дыхание, старались хотя бы одним глазком увидеть словно облитую расплавленным золотом фигуру, прежде чем упасть лицом в дорожную пыль. Когда они снова вставали на ноги, то видели лишь спинку ее трона да отблеск солнечных лучей на ее волосах. За троном шли знатнейшие из знатных: Инени с сыном, визирь Севера с сыном – серьезным, исполненным собственного достоинства Хапусенебом, Тутмос и дородный визирь Юга, погруженный в беседу со смешливым Юсер-Амоном. Молодой Джехути из Гермополя выступал сам по себе, надменно не глядя ни вправо, ни влево, за ним, окутанный непроницаемым плащом голубой крови, шел Яму-Нефру из Нефруси, юноша красивый и гордый. Богатые землевладельцы, представители старых семей и нувориши неспешно выступали, демонстрируя свои украшения и тонкие льняные одежды. За ними, в новом длинноволосом парике и новой одежде, доходившей до лодыжек, шел Сенмут. Та-кха'ет старательно накрасила ему лицо и умастила тело, но никаких знаков своего нового поста он еще не получил, и впереди него не шествовал жезлоносец. Высоко подняв голову, Сенмут переводил взгляд с одного лица в толпе на другое, но не улыбался, ведь все его мысли занимала накрашенная, сверкающая золотом богиня, чей трон покачивался над головами далеко впереди. Простой народ принимал его за молодого аристократа, такое у него было замкнутое и суровое лицо.
Мощные двери храма стояли распахнутыми, перед ними уже ждал облаченный в леопардовую шкуру и перья верховный жрец со свитой. Носилки опустились на землю, и Хатшепсут вышла из них, при каждом движении рассыпая вокруг себя искры золотого света. Потом она застыла, точно каменное изваяние, в ожидании фараона. Над ней возвышалось изображение небесного Отца, жрецы толпились снаружи, во внешнем дворе, а дым от сжигаемых благовоний медленно расползался по всему храму. Тутмос протянул руку, Хатшепсут вложила в нее свою, и следом за верховным жрецом они вошли в храм, а знать осталась во внутреннем дворе.
Двери святилища тоже были распахнуты настежь, и люди тянули шеи в надежде хотя бы краешком глаза увидеть Амона Всемогущего. Хатшепсут, глядя, как подходит к богу отец, вспоминала свое холодное ночное бдение, такое недавнее, когда храм был пугающим, неуютным местом, полным темных тайн. Тогда на ней не было ничего, кроме грубой крестьянской юбки; сегодня, облаченная в тяжелую золотую ткань, она расправила плечи и вскинула голову. В этот день все должны видеть в ней только царя.
Тутмос тем временем опустился на золоченый пол и сложил плеть и крюк к ногам бога. Все, кто стоял сзади, услышали его слова:
– Я перед тобой, царь богов. Я падаю ниц. За все, что я сделал во имя твое, даруй Египет и Красную Землю моей дочери, дитю солнца, Маат-Ка-Ра, живущей вечно, как даровал ты их мне.
Он встал и сделал шаг в сторону, глазами показывая ей, что теперь ее очередь.
Она упала на пол и поползла вперед, к богу. Кованые золотые плиты пахли ладаном, пылью и цветами, и, с трудом преодолевая дюйм за дюймом свой путь, Хатшепсут поймала себя на том, что думает о матери. Усилием воли она вернула свои мысли к богу, его красоте и мудрости, и, по мере того как расстояние до его ног сокращалось, зашептала слова молитвы. Пот стекал у нее между лопатками, но она продолжала ползти. Молчание простертых ниц, но следящих за каждым ее движением аристократов было настолько полным, что было слышно даже ее дыхание, хрипло раздававшееся в густом от ладана воздухе. Наконец она коснулась его трепещущими пальцами, простерлась перед ним, прижимаясь щекой к полу, и лежала, закрыв глаза, пока силы не вернулись к ней.
Она подняла голову и с мольбой взглянула в лицо, на котором застыла легкая улыбка.
– Окажи мне покровительство, о Амон, царь всей земли! – воскликнула она, и ее голос разбудил эхо под серебряной крышей. Она ждала, не сводя взгляда с его безмятежного лица. Краем глаза она видела ноги отца и стоящего рядом с ним нового верховного жреца. Леопардовая шкура свисала с плеча жреца вниз головой, неживые зубы были обнажены в коварной усмешке, и Хатшепсут, невольно вспомнив Менену и других изгнанников Севера, подумала, сколько жрецов прячут сейчас точно такой же оскал под торжественной маской ритуала. Ей стало тревожно. В зале стояла глубокая тишина, никто не двигался. Все взгляды были устремлены к Амону, над чьей головой, полускрытой за завесой встававшего над массивными курильницами дыма, трепетал плюмаж из перьев.
Нарастающее возбуждение передалось и Сенмуту. Со своего места в дальнем конце зала он видел только затылки фараона и верховного жреца. Хатшепсут совсем не было видно, зато Сенмут не мог оторвать глаз от восседающего на троне бога, далекого и какого-то холодного, и от позолоченных перьев над его головой. Его охватил суеверный трепет, не столько из-за присутствия божества, сколько из-за напряженной, ожидающей чего-то толпы, и ему захотелось оказаться подальше от бога, который превращает свой народ в неподвижных истуканов, ждущих его прихоти.
И вдруг у Сенмута закружилась голова. Нарастающий рев множества глоток заполнил зал, когда Амон медленно, царственно, бесконечно грациозно склонил позолоченную голову. Ладони у Сенмута стали липкими от пота, холодные мурашки побежали по коже, хотя вокруг все вскочили на ноги и бросились танцевать. В толпе раздались щелчки кастаньет и музыка систрумов. Когда шум стих и танцующие больше не мешали ему смотреть, он забрался на основание колонны, оказавшись таким образом немного выше остальных. Оттуда он увидел, как она, бледная и торжествующая, стоит у ног бога. Тутмос выкрикивал:
– Моей дочери, любящей тебя, единой с тобой, возлюбленным, передал ты этот мир, в ее руки. Ты выбрал ее царицей!
Когда Буто и Нехбет, богини Севера и Юга, бесшумно приблизились, неся двойной венец, Хатшепсут сжала кулаки, и слова отца зазвенели у нее в ушах. «Весь мир! Весь!» – билось у нее в мозгу, так что когда богини рассказывали ей о красном венце Севера и белом венце Юга, она почти не слышала их. «Благодарю тебя, всемогущий Амон, и тебя, могучий Тутмос, возлюбленный Гором!» Она ощутила тяжесть двойного венца, подняла руку, чтобы поправить корону, и тут увидела Сенмута: он стоял над толпой, обхватив колонну рукой, и они на мгновение замерли, глядя в глаза друг другу. Вид его лица отрезвил ее, и она внимательно следила за продолжением церемонии, стараясь потушить дикое пламя восторга, которое бушевало в ее груди.
