объятии, все ее тело сотрясали судороги страха. Она ведь и с тобой переплетала ноги, правда, Гори? – Гори кивнул, испытывая одновременно и отвращение, и некую зачарованность. – А я не испытывал страха. Я думал тогда о Свитке, о моем Свитке, – чтобы заполучить его я потратил столько времени и усилий, – и душа моя была спокойна. Жрецам я заблаговременно отдал соответствующие указания. Нас следовало похоронить в саркофагах без крышек и замуровать за фальшивой стеной внутри гробницы. Сам же Свиток полагалось пришить в руке моего слуги. Я заранее распорядился, чтобы в случае нашей смерти убили двоих моих слуг, чтобы их похоронили вместо нас в гробнице. Но Мерху… – Он замешкался, провел рукой по гладкому черепу. – Мерху, мой сын. Яркий цветок юного Египта в те времена. Красивый, одаренный, избалованный и своенравный. Ему было известно о Свитке. Им обоим было известно. Он дал согласие на то, чтобы мои распоряжения касались и его похорон тоже, и очень кстати это пришлось, поскольку сам он утонул совсем скоро, едва наши с Агурой тела были забальзамированы и уложены в гробницу, которую твой батюшка с таким легким сердцем осквернил. И вот все мы погибли по вине воды, – сказал он. – В этом, несомненно, проявилась недобрая шутка великого божества, ибо мы любили Нил безудержной любовью. Мы купались в реке и удили рыбу, мы катались на лодке долгими, озаренными закатами вечерами, мы предавались любви у самой кромки воды, а волна лизала нам ноги, устраивали грандиозные приемы на ее великолепных берегах и всякий раз с болью смотрели, как убывает в реке вода, чтобы потом разлиться с новой силой. Свою гробницу в Саккаре мы разукрасили изображениями Нила, так же поступил и Мерху. Он хотел, чтобы его похоронили в Коптосе, ведь он очень любил этот город. А бог тем временем лишь ждал подходящего момента, чтобы оборвать наши дни в той стихии, что доставляла нам при жизни величайшее из наслаждений. Вот какие любопытные парадоксы преподносит порой жизнь. – Он подошел к Гори. – Я понимал, что обладать Свитком вовсе не безопасно, – сказал он, – но я был искусным чародеем, величайшим во всем Египте, и решил поэтому пойти на риск. Свиток принадлежал мне. Я добыл его огромным трудом. И наша безвременная смерть – моя и всей семьи – оказалась ценой, которую нам пришлось заплатить за пять лет беспечной жизни в богатстве и процветании.
– Но ты не ответил на мой вопрос, – произнес, запинаясь, Гори, хотя если бы у него достало сил, он с криками ужаса без оглядки бросился бы прочь отсюда.
«Я проникал своим телом внутрь мертвеца, – думал он. – Я предавался любви с трупом, с мертвой плотью, как те безумцы, что бродят вокруг Обители мертвых. А что же отец? Вся его жизнь теперь имеет лишь одну цель, и цель эта – обладание Табубой. Даже Шеритра не избежала осквернения. Мы все повинны в страшных грехах, понять которые не сможет ни одна живая душа во всем Египте. А эти трое, интересно, всегда были такими гнусными? Такими безжалостными хищниками, не останавливающимися ни перед чем? Или же это таинственная алхимия невольного воскрешения из мертвых отняла у них человеческие черты, то, без чего невозможна невинная и праведная жизнь, здравость и честность суждений и в конце концов вечный покой в царстве Осириса? Может быть, цена такого воскрешения – отречение богов? И стало быть, боги теперь отреклись и от всех нас?»
Ненефер-ка-Птах вновь принялся расхаживать по комнате.
– На твой вопрос? – переспросил он. – Ах да! При чем здесь вы? Мы были благодарны твоему отцу за то, что он нас оживил, и, будь на то наша воля, мы бы просто забрали у него Свиток и жили бы себе тихо и мирно где-нибудь в Мемфисе. Однако Тот… – Казалось, он старается подыскать правильные слова. – Тот сделался моим хозяином и господином. Свиток – его детище, и, завладев им, я попал к богу в полное подчинение. Ничего хорошего в этом нет, когда ты находишься под неусыпным надзором недремлющего ока не знающего жалости божества. Обычного человеческого преклонения оказывается недостаточно. О, этого мало. Тебе не ведомо, юный Гори, как остер его клюв и как непреклонен взгляд. Смертный становится его рабом. «Хаэмуас согрешил, – сказал бог. – Он теперь служит лишь одному богу – самому себе. Он должен быть уничтожен. В обмен на Свиток ты отдал мне свою ка, а душа Хаэмуаса принадлежит мне, поскольку он давно нарушает закон, оскверняя святые места и бессовестно разграбляя чужие богатства. Сделай все как полагается». А бога невозможно ослушаться, и должен признаться, царевич, мне доставило истинное удовольствие наблюдать, как благодаря нашим усилиям ваша самодовольная, заносчивая семейка распадается у нас на глазах. Да и всем нам это зрелище доставляло удовольствие. Я получил еще одну возможность применить свои магические чары, а Табуба вдоволь насладилась игрой, в которой она столь опытна и искусна.
Он смотрел Гори прямо в глаза, и юноша вдруг ощутил, как под этим взглядом в нем вспыхнуло страстное желание обладать Табубой, огненное и всепоглощающее желание, заглушить которое оказалась не в силах даже боль.
– Вы все – мерзкие, гнусные твари! – воскликнул Гори. – Верни мне мою жизнь!
– Но ты тоже осквернен, – напомнил ему Ненефер-ка-Птах. – Ты входил в ее лоно. Для тебя нет спасения.
Гори крепче сжал в руке нож. Твердое острие придавало сил.
– Я не заслужил такой судьбы! – воскликнул он. – Я не хочу умирать! Не хочу!
Охваченный яростью, удесятерившей его силы, Гори бросился на Ненефер-ка-Птаха, держа нож в вытянутой руке. Его противник по-прежнему стоял неподвижно, глядя на Гори бесстрастными глазами. С отчаянным криком Гори размахнулся и всадил фруктовый нож ему в горло, прямо под подбородок. Острие глубоко вошло в плоть. А Ненефер-ка-Птах даже не вздрогнул. Гори согнулся пополам, он весь дрожал, по щекам у него катились слезы. Потом он поднял глаза. Ненефер-ка-Птах смотрел на него сверху вниз, потом вдруг широко зевнул. И тут Гори увидел, что из противоположной стороны шеи у него торчит лезвие, только крови на нем нет и следа, острие совершенно сухое и чистое. Гори охватил ужас. Ненефер-ка-Птах вытащил его оружие из собственного горла. Острие вышло с легким чавкающим звуком. Ненефер-ка-Птах бросил нож на стол.
– Я уже умер, – ровным голосом произнес он. – Мне казалось, Гори, ты все понял. Я не могу умереть второй раз.
Слабость овладела Гори, и он повалился на грубый земляной пол, плача слезами боли и бессилия. Когда он подумал, что надо заставить себя подняться на ноги, у двери ему вдруг почудилось какое-то движение. Глазами, затуманенными от слез, он успел заметить фигуру Шеритры. Она стояла на пороге, оцепенев от ужаса, раскрыв рот. За ее спиной маячил Антеф.
– Я видела! – закричала она. – О боги, Гори, ты оказался прав! Я сама все видела!
Он заметил, как Ненефер-ка-Птах отвесил поклон.
– Да это сама восхитительная Шеритра, юная царевна, – сказал он. – Добро пожаловать. Не желаешь ли принять участие в нашем маленьком празднике? Извини, не могу предложить тебе ничего, кроме кожицы скорпиона да дохлых мышей, но возможно, тебе больше по вкусу придется душа – ка твоего братца Гори? Она такая сочная и нежная.
– Гори! – воскликнула Шеритра.
Он уже успел подняться на ноги и, пусть потрясенный до глубины души, все еще сохранил способность рассуждать связно и здраво.
– Уходи отсюда! – приказал он. – Антеф…
Но было уже поздно. Издав крик ужаса, Шеритра бросилась по коридору прочь от этого места. Гори сделал попытку последовать за ней, и в дверях Антеф бросился к другу, чтобы его поддержать. Они вместе выбрались в коридор и как раз заметили, как в его дальнем конце открылась дверь, из комнаты в темноту проник яркий свет, и Шеритра лицом к лицу столкнулась с Мерху, стоявшим на пороге. Она крепко прижалась к нему.
– Скажи, скажи мне, что это неправда! – не переставая кричала она, цепляясь за него, пряча лицо у него на груди, все теснее прижимаясь к нему всем телом. – Скажи мне, что ты меня любишь, что обожаешь меня, что мы поженимся, как только будет готов брачный договор. – Она подняла к нему искаженное страхом лицо. – Скажи, что ты не знал правды ни о своей матери, ни о Сисенете, что ты ничего не знал! Скажи, Хармин!
Его отец вышел из своей комнаты и теперь безучастно наблюдал за происходящим. Гори, который едва стоял, тяжело опираясь на руку Антефа, заметил, как отец и сын обменялись заговорщицким взглядом и в глазах обоих на миг мелькнуло злобное торжество. Потом Мерху грубо оттолкнул от себя Шеритру.
– Поженимся? – громко произнес он, окидывая ее взглядом, выражавшим подчеркнутое неприязненное изумление. – Чтобы я женился на тебе? – Он отступил на шаг, весь его царственный облик дышал
