друзьям захотелось принять душ. Сам он с женой улегся спать. Но через час обеспокоился тем, что вода все еще льется в ванной (она была за стенкой) и вышел на кухню, пол в которой был весь залит водой… Беликов вспоминает: «Огонь в газовой колонке погас, потому что ночь была морозной и ветреной: видимо, порыв ветра через отдушину сорвал пламя горелки. Магистральный газ в Москву был проведен только недавно, и первые модели газовых колонок имели недоработку: огонь капризно гас, а газ продолжал поступать. Вскоре эти колонки сняли с производства и заменили другими».
Заключение о смерти констатирует отравление Арцишевского и Абалакова газом.
Уникальное сердце Евгения Абалакова, способное переносить немыслимые для человека нагрузки, отправлено после вскрытия в 1-й Медицинский институт для изучения.
Раскопав себя и друзей в заваленной бурей пещере на Хан-Тенгри, Евгений спасся и спас товарищей. Как же его угораздило погибнуть вместе с другом в московской квартире из-за неисправной газовой колонки?
Евгений Абалаков был талантливым скульптором, учеником Веры Мухиной. Скульптура Евгения Абалакова «Восходитель» находится в парковом ансамбле спортивного комплекса Лужники. В образе альпиниста запечатлен Юрий Арцишевский.
Конец сценария.
Барни потом упорно обдумывал с Максимом проблему газовых колонок. Им обоим не верилось, что можно так глупо погибнуть. Вопросов у них было множество. Когда в Москве получили распространение газовые колонки? В 1930-е? В 1940-е? В чем состояла главная опасность при их использовании, кроме очевидной — взрыва? Пример современных бойлеров не годится, так как в 1940-е годы и газ был другой, и колонки другие. Всегда ли газ был одорированным?
Но почему Абалаков и Арцишевский отравились в ванной оба? Если человек принимал ванну и засыпал, а тем временем пламя потухало, то его будила холодная вода. Если закрыть кран, колонка не должна доводить воду до кипения. Таким образом, она должна быть или накопительной, или проточной, но с регулятором расхода газа, управляемым температурой. От накопительных колонок (если они были в послевоенной Москве) можно было запросто отравиться, поскольку надо было долго ждать, пока вода прогреется, а газ мог в это время подаваться с перебоями. «Проточные» колонки должны иметь надежный регулятор, который способен перекрываться и гасить пламя, а потом снова открываться.
В случае накопительных колонок в самом деле опасность велика — ветер мог дунуть в отдушину. Но все равно, считал Барни, неплохо было бы узнать мнение судмедэксперта: как происходит отравление здорового человека бытовым газом? Неужели человек не способен сообразить, что пора выскочить за дверь?
Максим предпринял изыскания, для чего отыскал телефон Музея истории развития газового хозяйства Москвы. Он дозвонился до его директора и кое-что разузнал. Музейщик оказался заикой, но словоохотливым. Он не удивился причине расспросов и был счастлив наконец рассказать то, что никому никогда не было интересно, но что составляло предмет его рабочей страсти. Выяснилось, что колонки широко распространились вместе с магистральным газом, который пришел в Москву уже после войны — газопровод Саратов—Москва был пущен в 1946 году. К саратовскому газу в 1951 году присоединился газ, шедший по маршруту Дашава—Киев—Москва.
«До этого использовались или индивидуальные котельные, или центральная система горячего водоснабжения, — рассказал музейщик. — С колонками была опасность отравиться газом при погасании пламени, поэтому их нельзя было оставлять без присмотра. А здание должно было иметь специальный дымоход, со всеми особенностями вроде отдельного ствола на каждую колонку, отсутствием горизонтальных участков, необходимой высотой трубы над коньком, — то есть конструкция дома должна была допускать установку колонок».
«Не знаю, особенно правдоподобных версий у меня нет, — добавил, подумав, директор музея. — Я сам как-то ночевал в квартире-общежитии, в которой потом отравились два человека, но там колонка барахлила — гасила пламя, а потом опять открывала газ… Автоматика после войны — человеческая воля. Можно отравиться, если выйти из душа, выключить воду, но забыть выключить газ. А в самом санузле сложно отравиться, поскольку там вентиляция хорошая. Природный газ плохо сжижается, поэтому его и сейчас предпочитают транспортировать по трубам, а не возить в цистернах. Само отравление газом происходит незаметно, по крайней мере так рассказывают при инструктаже: залез человек в колодец и не вылез».
Барни наконец уговорил Максима поехать в Россию, но тот настоял на том, что они выстроят маршрут, учитывая его желание проехать по местам предков — бабушки Акулины и прадеда Митрофана. Могилы предков он не надеялся найти. Но хотя бы взять землицы с полей. Максим готовился осенью приступить к решающему штурму задачи по популяционной генетике, и перед этим ему было необходимо увидеть ландшафт, запечатленный в сознании его предков.
Решено было отправиться на Украину, оттуда на Кубань, Ставрополье и в Калмыкию. Барни интересовался калмыками — древними монгольскими пришельцами: он считал, что принесенный ими буддизм особенный, поскольку хранит затерянные в веках обычаи и предания. Он верил, что именно калмыки со своими «Досками судьбы», древней книгой предсказаний, несут тайное знание о Шамбале. Барни считал, что калмыки недаром поселились близ Маныча — доисторического морского пролива, соединявшего некогда Каспийское и Черное моря, от которого сейчас осталась обширная система лиманов, озер, островов. Он мечтал побывать в одном из дацанов, находящихся близ Маныча, расспросить лам о Шамбале. «Вдруг Шамбала вовсе не в горах, а в степи — и калмыки, то есть монголы, как раз и пришли когда-то с Востока в степь для поисков Шамбалы… Что-то же их должно было увлечь за тридевять земель и заставить остаться!»
Прилетев в Москву, три дня они потратили на Кремль, музеи и ночные клубы, день отсыпались. Едва продрав глаза, Макс собрался ехать к матери в Долгопрудный, вскочил, умылся, и тут Барни появился на пороге номера с ключами от автомобиля: он взял напрокат «Ауди»; через час они выехали из города по трассе М2, держа направление на юг.
Переехали Оку, приблизились к Туле, последовали указателям «Ясная Поляна». На входе в усадьбу купили у старушки два пакета яблок и ступили на аллею из древних, огромных, как дома, деревьев. Перво- наперво отыскали могилу писателя, над овражком. Затем обошли постройки, поднялись во флигель, оказавшийся совсем небольшим. Максиму было странно представить автора «Анны Карениной» — романа размером с океан — обитающим здесь, в этом небольшом, слишком человеческом жилье. Толстой виделся ему прозрачным гигантом, выше деревьев вышагивающим по окрестным полям. Усадьба (сараи, дальние хозяйственные постройки, конюшня, где рядом с лошадью, распряженной и зарывшейся мордой в сено на возу, поддатый юный конюх шумно запрещал фотографироваться очередным посетителям, но неизменно соглашался за небольшую мзду) оказалась топологически надломленной — в ней не хватало центра — рельеф ее был подобен незамкнутой воронке. Вот почему Максим не удивился, когда краем уха услыхал донесшиеся от экскурсовода — долговязого, сутулого, с бородкой, в полотняном пиджачке, из коротких рукавов которого проливались при жестикуляции руки-плети, — следующие сведения. На центральной поляне, венчавшей возвышение ландшафта, — стоял когда-то большой барский дом, который был молодым Толстым утрачен — разобран и увезен; граф-писатель с тех пор тщился всеми силами на том же месте построить новый дом, за тем и ездил в Арзамас, хлопоча о лесе для него; для того же писал романы — однако, дом — колыбель покоя и счастья — так и не вернулся на прежнее место, оставив в Ясной Поляне зияние — и топологическое, и экзистенциальное…
«Какой умный экскурсовод…» — подумал Максим.
Пообедав в кафе, не спеша тронулись дальше и, проезжая полями, видели, как четырехкрылый этажерчатый самолет на вираже сыплет сверху одуванчиковых парашютистов.
