просто спортсмен. Это эталон спортсмена… Он добрый человек и может отдать все, что у него есть, бедной женщине, обратившейся к нему за помощью. Но сам он глубоко несчастен. От него ушла жена к богачу Анатра. У него много знакомых, но почти нет друзей. Ему завидуют и потому о нем сплетничают. Он делается летчиком, но неудачи преследуют его. Он принимает участие в беспримерном перелете Петербург-Москва, но терпит аварию. Нервы его не выдерживают, и он делается наркоманом. Бросает Одессу. И как Антей погибает, оторвавшись от земли, так Уточкин, оторвавшись от Одессы, погибает в сумасшедшем доме в Петербурге».
Без рассказа об Уточкине, равно как и без упоминания имени Злочевского — выдающегося футболиста начала XX века (велика была любовь одесситов к этому, только еще возникающему в ту пору виду спорта), повествование о детстве нашего героя было бы неполным. Да и Ледя Вайсбейн не стал бы тем Леонидом Утёсовым, каким знаем мы его сегодня.
Кроме спорта у Леди было еще одно извечное увлечение — музыка. Впрочем, и это тоже неотъемлемая часть души всех одесситов. Ледя с малых лет чувствовал и понимал музыку. Понравившиеся ему мотивы он на лету улавливал, запоминал и воспроизводил с буквальной точностью. Старший его брат был горячим любителем оперного театра: «Придя домой из театра, он распевал одну арию за другой, распевал самозабвенно и мучительно фальшиво. Но я догадавался, как должно было быть пo-настоящему, чем приводил его в немалое изумление».
Это качество не только волновало, но и восхищало всех окружающих. А чувствительного Иосифа Калмановича доводило до слез. Он гордился сыном. Когда в дом приходили гости, он вызывал Ледю и просил: «Спой». Ледя пел много разных песен, но с особым чувством исполнял «Куда, куда вы удалились…».
— В вашем доме растет настоящий бриллиант, — не раз говорили восхищенные гости. — Это же Карузо! Когда он вырастет, он будет лучше, чем Карузо. И непременно будет петь в нашем лучшем на свете Оперном театре.
Наверное, Утёсов этого не забыл. Вот как рассказал он об этом уже на склоне лет: «Одесситы воспитаны на итальянской опере. Они знают многие оперы наизусть. В театре люди сидят с клавирами и даже с партитурами. Они следят за всем — за оркестром и за певцами. Их не обманешь. Они трепетно ждут тенорового „до“, баритонального „соль“. Они настоящие ценители музыки. „Если певец прошел в Одессе, — гордо заявляют одесситы, — он может ехать куда угодно“. Даже миланский „Ла Скала“ для них не указ. Одесса — пробирная палата для певца.
— Вы слышали, как вчера Баттистини выдал Риголетто?
— Нет, не слышал.
— Так вам нечего делать в Одессе, можете ехать в Херсон».
Отвлечемся от музыки и напомним о том, как насмешливо относился Утёсов к Херсону — по сути, к своей прародине. Он никогда не упускал случая сыронизировать по поводу этого города. «Весь Херсон не больше одесской Молдаванки. Так Одесса — Херсонская губерния! Можно умереть со смеху». Пожалуй, подобные «комплименты» он делал не только Херсону. До самозабвения влюбленный в Одессу, Утёсов вопреки общепринятым словосочетаниям (Львов, Варшава, Бухарест и так далее — «маленький Париж») считал Париж «большой Одессой».
«И в небесах я вижу Бога…»
Ни увлечение спортом, ни властный зов улицы не затмили в Утёсове неимоверную страсть к музыке. Это понимал и чувствовал отец и, быть может, единственный раз утаив что-то от жены, решил отправить свое чадо учиться игре на скрипке. Да и мог ли одесский папа не обучать своего ребенка игре на этом инструменте?
Впрочем, лучше всех написал об этом Бабель в рассказе «Пробуждение». Думается, что отрывок из него вполне впишется в наш рассказ о детстве Утёсова. «Отцы наши, не видя себе ходу, придумали лотерею. Они устроили ее на костях маленьких людей… Когда мальчику исполнялось четыре или пять лет — мать вела крохотное, хилое это существо к господину Загурскому. Загурский содержал фабрику вундеркиндов, фабрику еврейских карликов в кружевных воротничках и лаковых туфельках. Он выискивал их в молдаванских трущобах, в зловонных дворах Старого базара. Загурский давал первое направление, потом дети отправлялись к профессору Ауэру в Петербург. В душах этих заморышей с синими раздутыми головами жила могучая гармония. Они стали прославленными виртуозами. И вот — отец мой решил угнаться за ними».
Итак, Утёсов был обречен играть на скрипке. Первым его учителем был Петр (Пейсах) Соломонович Столярский — великий педагог, воспитавший десятки выдающихся скрипачей. Но вскоре отец из экономии предпочел более скромный вариант — игре на скрипке Утёсова обучал его сосед по квартире Яков Гершберг, тот самый, чью игру маленький Ледя слушал, лежа под дверью. В то время мальчик уже умел играть (не бренчать) на гитаре, балалайке, даже на пикколо. Учеба на скрипке давалась ему легко, но оказалась непродолжительной. Правда, ее хватило, чтобы всю оставшуюся жизнь он сносно играл на этом божественном инструменте. Пройдут годы, десятилетия, и Утёсов в сердцах признается своему приятелю — знаменитому в Одессе фотохудожнику Петру Кримерману: «Если бы я прошел школу у такого гениального педагога, как Столярский, я мог бы в жизни сделать гораздо больше…»
Никогда не забуду рассказ Антонины Сергеевны Ревельс: «После похорон Диты Леонид Осипович был в страшном отчаянии — таким я не видела его никогда. Он сидел в кресле в жутком состоянии, плакал навзрыд. Мне всегда удавалось вывести его из такого тяжелого состояния. А на сей раз чувствовала — не могу. Я думала, как хоть чуточку, если не утешить, то хотя бы успокоить его. Пыталась прочесть любимые его стихи, но даже лермонтовское „Когда волнуется желтеющая нива…“ не воздействовало. Утёсов несколько раз повторил строки:
Вдруг его взгляд остановился на футляре. Скрипку он давно уже не доставал. Я открыла футляр и поднесла ему скрипку. Он немедленно взял ее в руки, потрогал струны, потом взял смычок и заиграл. Не помню уж, что он играл, мне казалось даже, что это были мелодии, которые в его исполнении я до сих пор не слышала. Прошло оцепенение, и Леонид Осипович, положив рядом с собой скрипку, сидел в кресле. Это было незадолго до его кончины».
Я не раз спрашивал Антонину Сергеевну, почему она не рассказала об этом в своих мемуарах. «Я уже вам говорила, — отвечала она, — что очень спешила сдать книгу в издательство. Не думала, что так надолго задержится ее издание. Я о многом еще не написала. Но книга уже сверстана, а об этом, надеюсь, расскажете читателям вы».
В первый раз Ледя Вайсбейн взял скрипку в руки, тогда ему не было еще и семи лет. Любимая его скрипка, как, впрочем, и фотографии с Бабелем, Эрдманом, Массом и другими друзьями, погибла в 1938 году, когда все эти люди оказались в «ежовых» рукавицах. Вот что сообщает в своей книге «Леонид Утёсов» Валерий Сафошкин: «Леонид Утёсов никогда ни от кого не скрывал, что любимым его музыкальным инструментом была скрипка. Правда, знали об этом немногие — только близкие ему люди. Маршал Тухачевский, слывший мастером на все руки, специально для обожаемого им Леонида Осиповича изготовил прекрасный инструмент и преподнес его в подарок своему кумиру». Понятно, что после ареста маршала сделанная им скрипка превратилась в серьезную улику, и ее пришлось уничтожить. Оставалось только повторять строки из старинного, тоже любимого Утёсовым, романса: «Пой сильнее, дорогая скрипка…»
