В другой раз, поздно ночью, Витька берет с нашего стола початую бутылку шампанского и буднично так объявляет:
— Я п-пошел к Машке в гости.
— Удачи! — напутствую я его по-мужски солидарно, но что-то внутри меня в ту секунду екает. Или мне сегодня так кажется? Утром я вижу Витьку в постели и не без волнения (или снова сегодня так кажется?) спрашиваю:
— Ну и как?
Витька-каскадер машет своей обезьяньей ладонью с широко отставленным, длинным большим пальцем и отвечает:
— Пэ-пэ-поговорили.
Утром на съемке Дюжева меня серьезно спрашивает:
— Слушай, у Витьки какая-то беда? Он пришел ко мне ночью, с шампанским, спрашивает через дверь: «Маш, у тебя кипятильник есть?» Я сказала, что есть, и впустила его. Он посидел часок и ушел, но был такой странный. У него что-то случилось?
Ну как такую можно хотеть?
Но однажды, спустя пять дней после ее дня рождения, вечером мне опять оказалось негде спать. И я опять завалился к Дюжевой. У нее та же самая, почти студенческая компания с гитарой в руках Витьки- звукооператора и с двумя трехлитровыми банками сухого, самого дешевого вина.
Из последних сил терплю я эту песенную романтику, а они никак не расходятся. Мне бы поспать пару часиков, потому что в три ночи в аэропорту Симферополя Голубев поручил мне встретить какого-то артиста.
Вина не пью. Песен не пою. Пережидаю единение душ, как курьерский поезд на переезде. Дюжева, конечно, в центре внимания — для неё поют, спорят, говорят умные мысли. Ко мне отношение — и я это ясно чувствую — осуждающее: они сюда на съемки приезжают деньги зарабатывать, а я — тратить. Они сидят по номерам с кипятильниками, пьют раз в неделю сухое противное вино, а я просаживаю жуткие суммы в ресторанах, таскаюсь с Витькой по бабам, устраиваю пьяные дебоши, подрался даже с богом съемочной группы, ее директором Голубевым, на глазах у всех из-за какой-то харьковской продавщицы овощного магазина, затянувшей свое роскошное тело в кожаный комбинезон. Все это знают, и меня уже давно в приличные компании не приглашают.
А вот Дюжева относится ко мне не то что без малейшего налета презрения или высокомерия, как некоторые знаменитые, — даже ни капельки не свысока, хоть она тут познаменитее многих. Неслучайно же вся молодежь у нее постоянно собирается, как сегодня; пора бы им, кстати, уже и бай-бай, первый час ночи.
Когда все наконец расходятся, спать уже не имеет смысла, потому что через сорок минут отчаливать в Симферополь за артистом, пропади он пропадом.
Дюжева что-то читает, высоко лежа на подушке, водит глазами по строчкам с живым интересом, и спать ей, судя по всему, не хочется. У меня же глаза слипаются. Я так устал, будто это я, а не они орал весь вечер песни под гитару и пил сухое вино. Но делать нечего, беру какой-то журнал и силюсь в нем чего-то разобрать. Так проходит минут двадцать, и я не выдерживаю — ладно, поеду не спеша, как раз к трем поспею...
— Маш, поеду, пора. Ничего, что я тебя закрою, а как вернусь, открою и тихонечко лягу? Ключ-то у нас один на двоих. Ты любовника не ждешь?
— Нет, — серьезно почему-то качает она головой, отрывая глаза от книги.
Я подхожу к ней, наклоняюсь, чтобы поцеловать в щеку:
— Ну, тогда спокойной тебе ночи.
Вы замечали, может быть, что все киношники, даже те, которые друг друга ненавидят, бурно целуются при встрече и расставании?
За три месяца богемной жизни эта зараза прилипает и ко мне — я целую ее в щеку.
Но вдруг под моими губами оказываются ее губы...
Мне было тогда тридцать два года. Ей — двадцать пять. Я был женат. Она — разведена. Когда наш ялтинский роман еще не начинался, я удивился совпадению — она родилась в день рождения моей мамы. Когда мы уже сходили друг от друга с ума, выяснилось, что наши отцы родились в один день. Дальше — больше: свадьбы наших родителей, оказывается, состоялись с разницей в один день!
Наш первый сын Мишка родился через два года. Точно в день рождения Маши и моей мамы. Сейчас Мишка выше меня, учится в институте.
Наш второй сын Гришка родился через шесть лет. Точно в мой день рождения...
Уже много-много лет всякий раз, когда я просыпаюсь раньше моей жены, а в комнате нашей светло, я подолгу смотрю на ее лицо с одной и той же мыслью: «Господи, как же она хороша!»
«Ну, а причем здесь автомобиль? — спросит читатель. — Эта глава не „почти“, а совершенно никакого отношения к нему не имеет».
А вот и имеет. Много лет спустя я спросил жену, что было самым первым импульсом к тому, чтобы ей, актрисе, заметить инженера в рваных польских джинсах с окладом в сто тридцать пять рублей? С чего все началось?
Она ответила:
— Помнишь, ты учил меня ездить?
— Когда дал по шее за сцепление?
— Нет, это на меня как раз не произвело впечатления. Я чуть не врезала тебе в ответ по физиономии и
