дороге они не нагнали Настасьи Лукьяновны и не застали ее на станции. Последнее обстоятельство, впрочем, дядя Михей несколько объяснил тем, что к приезду их с гостем на вокзал, только что ушел поезд.
Привезенное известие подействовало различно на получивших его, хотя надо сказать, что после двухдневных толков пришли все-таки к успокоительному решению, что домоправительница воспользовалась попутной подводой и укатила по «железке» раньше, нежели дядя Михай со Строевым приехали на станцию.
Сопоставление времени, прошедшего с минуты ее исчезновения из усадьбы и отъездом гостя, как бы подтверждало это решение.
Одна Оля не осушала глаз по исчезнувшей.
— Чует мое сердце, что стряслась над ней какая ни на есть беда… — толковала она, несмотря на уговоры окружающих баб, уверявших, что Настасья Лукьяновна, наверное, уехала к барину.
— Да какая же беда могла стрястись над ней? Дура ты, дура… — раздражались утешавшие бабы.
— Не знаю, миленькие, не знаю, только чует мое сердце, что беда… — настаивала девочка.
— Коли бы смерть приключилася, так нашли бы ее хоть мертвую… Ведь по всем мышиным норкам искали, ровно иголочку, и нет… — продолжали бабы. — Ты это-то обмозгуй, ведь хоть мертвую, а нашли бы…
— Не знаю, родненькие, не знаю, но только чует мое сердце, что беда… — не унималась Оля.
— Ишь заладила… — недоумевали бабы и, даже в мысли некоторых из них минутами закрадывались сомнения, что может и впрямь стряслась беда над Настасьей, что может ретивое-то девчонки чутье не напрасно.
Они, впрочем, старались прогнать эти грустные мысли и ждали подтверждающего известия в форме письма.
— Должна же она отписать, как и что по хозяйству… — соображали работники и работницы.
Оля продолжала плакать.
Все село принимало участие в осиротелой усадьбе, и добровольцы-нарочные чуть ли не каждый день ездили верхом на станцию железной дороги за ожидаемым письмом.
Наконец письмо было привезено.
Крестьяне, обыкновенно, почти все, от мала до велика, так как дело было всегда под вечер, и работы уже были прекращены, выходили из изб при возвращении нарочного со станции.
Так было и на этот раз.
— Есть грамотка?.. — встретили его обычным вопросом.
— Есть, есть… — послышался ответ, и нарочный проследовал прямо в усадьбу, трясясь на самодельном седле.
Толпа крестьян последовала за ним и скоро запрудила барский двор.
Нарочный отдал письмо стряпухе.
Та разыскала Олю, которая была грамотна.
Она застала девочку в комнате исчезнувшей домоправительницы. Она сидела, по обыкновению, грустная, с полными слез глазами, устремленными в одну точку.
— Грамотка есть от Настасьи Лукьяновны… — сказала ей стряпуха.
Оля оживилась.
— От нее, от нее… Давай…
— Пойдем на кухню, всем уж прочтешь, — сказала стряпуха, не дав письма.
Девочка не заставила повторить просьбу и быстро пошла в кухню.
Последняя была уже переполнена народом. Толпа, стоявшая и гуторившая на дворе, стихла и почтительно расступилась перед грамотейкой Олей, шедшей удовлетворить страшно возбужденное любопытство.
Девочку усадили за кухонный стол, и стряпуха не без торжественности передала ей письмо.
Оля с живостью схватила его.
Щеки ее горели пламенем.
Вдруг, взглянув на адрес, она побледнела, и слезы неудержимо снова брызнули из ее глаз.
— С чего это ты? — с недоумением, почти в один голос воскликнули близстоящие.
— Да ведь это письмо от барина к Настасье Лукьяновне. Значит ее там у него нет… — прерывистым голосом, обливаясь слезами, проговорила девочка.
Лица всех выразили тревогу и недоумение.
— Вот-те на…
— Это что же выходит, девушки…
— Это, братцы, штука…
Такие возгласы послышались в толпе.
— Одначе все же прочитать надо, — сказал один из рабочих.
— Прочитать, прочитать… — загалдели в толпе.
Оля разорвала конверт, вынула письмо и прочла его вслух.
В нем Николай Герасимович уведомлял Настасью Лукьянову, что дело по страхованию Серединского уладил в Туле у местного агента и что на неделе приедет вместе с землемером в Серединское, и приказывал приготовить для их жилья каменный флигель.
— Верно они разъехались, она значит туда, а он сюда… — выразил мысль один из слушателей.
От сердца у большинства отлегло от этих слов.
— Будем, значит, ждать барина, приедет, все дело наружу выйдет… — заметили те, которых это письмо снова навело на тяжелые сомнения.
— Нет ее там, нет! — восклицала с плачем Оля.
— А ты почем знаешь? — послышались возгласы.
— Чует мое сердце, чует беду… — продолжала девочка.
— Заладила ворона про Якова, одно про всякого.
Толпа крестьян и крестьянок разбрелась из кухни и со двора, толкуя и жестикулируя, но общее мнение все же склонялось к тому, что Николай Герасимович и Настасья Лукьяновна просто разъехались.
То же, кроме Оли, думали и в усадьбе, где со дня на день начали ожидать приезда барина.
Стряпуха однако решила запереть большой дом и даже заколотить окна «от греха».
Она передала эту мысль рабочим, те одобрили и дом был заперт кругом и заколочен.
Оля во время этой работы голосила на весь двор и причитала по Настасье Лукьяновне, как по покойнице.
— На кого ты нас, голубушка наша, оставила, куда ты, наше солнышко красное, закатилося!?
Бабы не выдержали и тоже разревелись. Мужики, ругаясь, стали унимать их.
— Ишь, заголосили, ровно и впрямь по покойнице, брысь, долгогривые! — гнали они их от дома.
Мало-помалу и Оля, и бабы замолкли.
День проходил за днем, дом стоял заколоченный и своим унылым видом наводил грусть на всю усадьбу.
Наконец на селе раздался давно ожидаемый звон колокольцев, и Николай Герасимович в нанятой им в Калуге городской коляске, запряженной тройкой почтовых лошадей, прокатил по селу, аллее и въехал во двор усадьбы.
Первое, что бросилось ему в глаза, был заколоченный наглухо дом.
— Это что такое? — воскликнул он, выскакивая из коляски и обращаясь к собравшимся на дворе служащим в усадьбе.
— Заперли и заколотили после отъезда Настасьи Лукьяновны, — отвечал старый рабочий. — Вы же приказали себе приготовить флигель…
— Как после отъезда? — воскликнул Савин. — Куда же она уехала?
— Не могу знать, мы подумали, что к вам в Руднево, да она и не уехала, а ушла, — продолжал рабочий.
